Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

к новому хану с дарами пошел, не поскупился да и охлопотал дельце. Азис–хан дал Дмитрию Костянтиновичу ярлык на великое княжение. Василий не мешкая поскакал домой да еще мурзу с собой в Суздаль приволок.

Узнав об этом, Дмитрий Костянтинович набросился на сына:

— Без головы ты! Казну на царей переводить горазд, а о том не думал, каково мне с Москвой тягаться!

Кирдяпа такого от отца не ждал, заспорил:

— Я, чай, не один приехал — с мурзой. Что князь Митрий против мурзы может?

Отец пуще распалился.

— А ты припомни, дурень, со мной мурза Иляк тоже небось был, а из Владимира нам с ним вместе ноги уносить пришлось, да и в осаду сели, да и слободы пожгли вместе. Твоего–то мурзу как звать–величать? Навязался он на мою голову!

Василий молчал обескураженный. Князь все вздыхал:

— Ну что я с татарином делать буду? Чего молчишь? Как звать его прикажешь?

— Урусмандыем зовут мурзу, — откликнулся Василий.

Князь поморщился.

— Имечко! Не выговоришь, ежели с мороза. — Заходил по палате, заложив руки за спину.

Тем временем стали сбираться бояре. Как сговорились, хвалили Кирдяпу. Дмитрий боярских речей наслушался, сперва ходить перестал, потом помягчал с сыном. После думы с боярами вышел из палаты, голова опять шла кругом, опять показалось — стол великокняжеский близок.

В темном переходе его поджидала дочь.

— Батюшка!

— Чего тебе, Дуня?

— Батюшка, не слушай ты бояр, не слушай Васьки, не замай Москву.

Князь пристально посмотрел на дочь, взял ее за руку повыше кисти, больно сжал, увел Дуню в свою опочивальню, задвинул засов на двери.

Дуня, оробев, глядела на отца.

Он сел, помолчал, потом спросил строго, но без злости:

— Отца вздумала учить? Довольно с меня и Васьки! В княжецкие дела ввязываться девке самая стать! Отколь у тебя эдакая прыть взялась, говори?

Хотела Дуня отвечать по–хорошему, ответилось дерзко:

— Тебя жалко, мало тебя московские били.

Князь и рассердиться не успел, как она вдруг добавила:

— И с Дмитрием Ивановичем вздорить не след. Таких князей, как он, поискать. — И покраснела.

— Так, так, — начал понимать князь, — в терем тебя, девка, запереть пора, от греха.

— Запирай! Только зря это, я и без того… — Запнулась, не договорила, со страхом поглядела на отца.

Тот прикрикнул:

— Говори, где? Как с Митькой Московским успела дружбу свесть? Срамница! Вот я тебя за косу!

Дуня подошла затихшая, ласковая, перекинула косу через плечо на грудь, протянула ее отцу. Тот не взял. Она села на подлокотник кресла, заглянула в глаза. Князь отвернулся. Тогда Дуня стала гладить его по руке, потом, наклонясь, зашептала на ухо:

— Ты, батюшка, не серчай.

— Я не серчаю, Дуня, — ответил он и сам с удивлением подумал, что и вправду не сердится.

Дочь шептала:

— Когда он у нас в Суздале был, встретила я его ненароком, срамить начала. Мальчишка, говорю, старика обижаешь, тебя, значит. Он мне такое сказал…

Дмитрий Костянтинович насторожился.

— Обольстил?! Красоту твою хвалить начал? Всегда так! А ты поверила?

Зажав ладони между колен, княжна сидела неподвижно, опустив голову, только коса с вплетенной в нее алой лентой чуть покачивалась.

— Ни словечка он мне про то не молвил, не посмотрел даже… — И по тому, как дрогнул Дунин голосок, Дмитрий Костянтинович понял: дочь говорит правду. — Совсем иное говорил он: о Руси, об иге татарском, о долге своем княжеском. Хорошо говорил, только не пересказать мне.

Дмитрий Костянтинович уже не слушал, погладив дочь по голове, сказал:

— Вижу — в терем тебя запирать непошто. Ты, Дуня, иди да не горюй, авось все ладно будет. Василия ко мне пришли.

Дуня ушла. Найдя брата, сказала, задорно изломив брови:

— Васька, иди, тебя батюшка кличет.

Войдя к отцу, Кирдяпа сразу, от двери не отойдя, начал толковать про то, откуда дружины сбирать, но Дмитрий Костянтинович встал, отодвинул кресло.

— Вот что, Василий, с Дмитрием Ивановичем ссориться я не буду, иная мысль у меня сегодня в голову запала. Ярлык этот я ему отошлю, а с татарином — как его? С Урусом, что ли? — ты кашу заварил, ты и расхлебывай, одари его, и скатертью дорога!

Василий ничего не понял, но перечить не посмел, пошел из горницы. Князь крикнул вслед:

— На дары больно не разоряйся, жирно будет!

7. КНЯЖНА И ХОЛОП

Дмитрию Костянтиновичу думка запала, зорче стал приглядываться к дочери. Дуня после того зимнего разговора стала отца дичиться. Князь о том не печалился: в самой поре девка. Задумываться ей самая стать пришла.

Когда по весне Дуня запросилась в деревню, он перечить не стал: пусть погуляет. Может, в последний раз на воле. Пусть.