Молчание Шахерезады - Суман Дефне

– А впрочем, моя милая Панайота, это сейчас неважно. У нас такой счастливый день сегодня! Ты сегодня стала моей невестой! Ах, Панайия му! Как же мне повезло! Хвала тебе, Господи!

Он развернул девушку к себе, чтобы поцеловать. Панайота, как ребенок, спрятала руки за спиной.

– Да, не будем о войне. Я только вот что хочу прояснить. Допустим, мы проиграли и турки заняли Смирну…

Павло прошел за стол, сел в кресло, откинулся на спинку и улыбнулся.

– Что смешного? Я тебе сказки тут рассказываю?

– Нет, что ты? Просто тому, о чем ты говоришь, никогда не бывать. Но я вовсе не из-за этого улыбаюсь, а из-за того, что ты такая красивая и мне так с тобой повезло.

Панайота оперлась руками на стол между стопками папок и наклонилась к Павло. Рукава ее голубой кофты были засучены по локоть. Толстые косы закачались над столом, словно маятники. Не сводя глаз с карты за спиной у Павло, она пробормотала:

– А если турки дойдут, скажем… – Она некоторое время изучала карту. – Скажем, до Ушака…

– Яври му, как же они доберутся до Ушака? Ушак ведь на нашей территории. У нас же есть границы, установленные по важнейшему международному соглашению. К западу от линии Эскишехир – Кютахья в каждом населенном пункте стоят наши бойцы.

Панайота обошла стол и остановилась напротив Павло.

Послушай меня. Если турки доберутся до Ушака, я хочу, чтобы ты немедленно отвез меня и мою семью со всеми нашими вещами в Грецию. Все. Вот мое условие. Ты согласен?

Кресло, на котором до этого раскачивался Павло, на этих словах остановилось. В комнате стало тихо, а из окна теперь были слышны крики детей, игравших на площади в мяч.

– Ты хочешь уехать в Янину? – Лицо Павло расплылось в улыбке, придававшей ему придурковатый вид. – Но до этого ты говорила…

Панайота шумно вздохнула. Какой же остолоп! В памяти снова всплыли тонкие длинные пальцы Ставроса, развязывающего ленты на ее платье. Если удастся сбежать из Смирны, увидит ли она его еще хоть раз? Вернется ли Ставрос домой живым и невредимым?

Вернемся ли мы домой, Адриана? Сможем ли жить так же мирно, как до войны? Смогу ли я однажды надеть обручальное кольцо тебе на палец?

Ах, эти письма Минаса… Лучше бы Адриана ей никогда их не читала.

– Я сказала – «если турки доберутся до Ушака». Ты что, не слышишь меня?

– Радость моя, я очень хочу увезти тебя и твою семью в Янину, больше всего на свете хочу, ты же знаешь. И зря ты так переживаешь. Даже если турки дойдут до Ушака, в Смирну им не войти. Ты же это понимаешь, да? Этого никогда не случится.

Поднявшись с кресла, Павло теперь стоял напротив Панайоты. Поскольку они были примерно одного роста, глаза их были на одном уровне. Первой отвела взгляд Панайота.

– Но ты все же поклянись честью, что, если это случится, ты немедленно увезешь нас в Грецию!

– Честью своей и родиной клянусь. Если только станет опасно, я посажу тебя и твою семью на первый же пароход до Греции. Хорошо? Теперь ты позволишь обнять тебя, любовь моя?

Он обхватил Панайоту за плечи, крепко прижал к себе, а потом опустил руки ей на талию. Тонкий аромат жасмина, исходивший от шеи любимой («Невесты!» – радостно поправил он себя), кружил голову. Павло обхватил ладонями бледное лицо девушки, прильнул губами к ее губам и застыл в долгом поцелуе. А Панайота, закрыв глаза, вспомнила Авинаша Пиллаи и его запах – аромат заморских пряностей и чего-то еще.

– Любовь моя, я сделаю тебя самой счастливой на свете.

Пока Павло неумело целовал ее, его крепкие руки спустились ниже, нащупывая под кофтой грудь. Панайоте внезапно стало стыдно из-за своей маленькой груди. У матери-то она вон какая пышная. Она все ждала, пока ее грудь вырастет, но теперь уже было ясно, что Господь в этом отношении был к ней не столь щедр.

Испуганно оттолкнув Павло, она отстранилась.

– Ты что творишь? Мы же в участке. За дверью стоит дежурный, забыл?

Павло, будто и впрямь только вспомнив, где они находятся, удивленно огляделся.

– Прости. От счастья голову потерял – настолько ты красивая!

Панайота застегнула пуговицы и убрала выбившиеся из кос пряди за уши.

– Прекрасно. В таком случае, если ты принимаешь мои условия, приходи завтра вечером просить у отца моей руки. Надеюсь, ты не ждешь от меня богатого приданого. И у нас тут принято, что мужчина дом покупает и сам же его обустраивает.

Павло был так счастлив, что и внимания не обратил на ее деловитость. На короткий миг сердце заныло при мысли, что он, возможно, никогда больше не вернется в Янину. И уже почти желал, чтобы турки взяли Смирну. Вот тогда он сможет увезти Панайоту к себе домой.

«Дурак!» – тут же выругал он себя. Что за мысли такие? Как бы он ни любил Панайоту, а все же его любовь к Греции была сильнее.

Затем Павло подумал о губах Панайоты, сладких, как вишневый шербет. Не все ли равно, где они будут жить, пока у него есть возможность в любой миг поцеловать эти губы? К тому же в Смирне он бы мог и разбогатеть. Вот кончится наконец эта война, и он устроит самую прекрасную свадьбу на свете. Потом надо бы заработать немного деньжат, а там и дом купит. Но не в этом пыльном нищем районе, а внизу, на Белла-Висте, и не маленький домишко, а двухэтажную виллу с балконом и садом, где будут цвести огромными цветами магнолии. И маму он бы тоже сюда привез, и зажили бы они все дружно.

Погруженный в мечты, Павло даже не заметил, как Панайота ушла из полицейского участка.

Последний сентябрь

Когда в дверь постучали, повитухе Мелине снился все тот же сон: будто она на проселочной дороге, верхом на сером осле, а по обе стороны – гранатовые деревья и дынные бахчи. Впереди с трудом идет пожилой крестьянин, одной рукой он держит поводья, а другой опирается на палку. Луна зашла, звезды вовсю сверкают на небосводе, простирающемся от подножий гор до темной глади моря. На руках у нее плачет младенец.

«Даха ми лар Бзди[108]. Не плачь, дитя. За самой темной ночью придет рассвет. Скоро взойдет солнце, мы найдем экипаж и доберемся до города. Даха ми лар Бзди».

Она вынула из-под накидки палец и положила малышу в рот. Довольный, что нашел грудь матери, он на миг успокоился, но, не почувствовав вкуса молока, снова начал кричать.

«Госпожа, если хотите, давайте остановимся, и вы покормите ребенка. Гляньте, он же наверняка голодный, кричит без остановки».

«Не нужно. Едем дальше».

Старик качает головой, и они продолжают путь. На осле от Борновы до Смирны ехать не меньше двух часов.

Услышав стук, Мелине открыла глаза, и ее рука невольно потянулась к груди в поисках бархатного мешочка, который она спрятала там семнадцать лет назад. Внизу кто-то бешено ломился в дверь. Вскочив с постели, повитуха накинула на себя шаль и, не успев даже зажечь газовой лампы, побежала вниз по лестнице.

Наверное, у кого-то из соседей трудные роды. Молодые акушерки не стали бы стучаться к ней без острой нужды. Долгие годы она работала во Французской больнице главной акушеркой, а два года назад ушла на пенсию, обучив перед этим самых лучших своих преемниц. Молодые ее уважали, а потому никогда не будили даже в сложных случаях, например когда ребенок выходил ножками вперед или пуповина обмоталась вокруг шеи.

С этими мыслями она спустилась вниз, но вместо юной акушерки увидела свою дочь, зятя и внучек. Ее охватил страх, потому что у ног их стояли узлы и чемоданы. Испуганно зажав рот, Мелине изучала лица. Заметив, что нет самого маленького внука – Нишана, она закричала:

– Что случилось? Где Нишан?

– Мама, не волнуйся. Успокойся. Ничего страшного не случилось.

– А Нишан? Что случилось с моим Нишаном?

– Мама, не кричите, не то все соседи сбегутся. Нишан у моей матери. С ним все хорошо. Мы за вами пришли.

Тут ее дочь перебила своего вечно спокойного мужа:

– Мы уже столько времени в дверь стучим, ты нас, мама, напугала до смерти! Где ты была?