Сотня цветов. Японская драма о сыне, матери и ускользающей во времени памяти - Гэнки Кавамура

была залита оранжевым светом заходящего солнца, просачивавшегося через оконное стекло. Юрико, словно погрузившись в транс, все сидела, перебирала клавиши и покачивалась в такт музыки.

* * *

Каори перевели в родильный зал. В Идзуми, оставшегося наедине со своими мыслями в комнате ожидания, вселилось тревожное беспокойство. Он терзал себя размышлениями о том, как придется жить, если Каори вдруг не станет и они с ребенком останутся только вдвоем. Идзуми и с отцовской ролью не был особо знаком, а играть еще и материнскую – эта мысль пугала его. Он не находил себе места: как такой человек, как он, вообще может стать хорошим родителем?

Похоже, персоналу родильного отделения приходилось принимать несколько родов одновременно: акушерки носились туда-сюда. Двери только и успевали открываться и закрываться, хлопая без перерыва. Диссонансом к этим ударным звучала из колонок пустая электронная музыка.

В тот раз во время встречи с Каори в ресторанчике у работы, где они жарили мясо на гриле, – Идзуми тогда еще почувствовал, что им суждено пожениться, – Каори обмолвилась, что хотела взять на себя роль отца для VOICE. Возможно, эти слова позволили Идзуми на подсознательном уровне ожидать, что его жена сможет дать будущему ребенку не только материнское, но и отцовское воспитание, понимание сути которого самому Идзуми почерпнуть было неоткуда. Но теперь, провожая Каори взглядом в родильный зал, он обратил внимание, что физическая боль у нее сопровождалась написанным на лице хорошо знакомым Идзуми страхом – страхом ответственности за новую жизнь. Было заметно, что Каори тоже мучила мысль о том, как же стать хорошим родителем.

– Твоя мама наверняка училась быть матерью тоже именно опытным путем, – предположила Каори, когда они возвращались с последнего скрининга.

Юрико, которую знал Идзуми, всегда была матерью. Он никогда не замечал, чтобы мама колебалась или действовала неуверенно. Но сейчас ему, кажется, выпал шанс хоть немного приблизиться к пониманию того, через какой путь прошла Юрико. Оказавшись в комнате ожидания, он испытал лихорадочное беспокойство, ощущение собственной беспомощности – те чувства, которые, вероятно, одолевали и Юрико, которая пришла в роддом, не имея за спиной ни одного человека, на поддержку которого можно было бы рассчитывать.

Сложно было сказать, сколько Идзуми так просидел, но в какой-то момент одна из акушерок пригласила его в родильный зал. Помещение было наполнено раскаленным воздухом. Появившегося несколько минут назад на свет малыша, всего еще красного, мыли в теплой воде. Младенец стремился свернуться обратно в позу эмбриона и издавал невнятные звуки, которые пока сложно было назвать даже плачем. Мертвенно-бледное лицо Каори говорило само за себя: роды были мучительными. И все же она встретила мужа улыбкой. Она светилась от восторга, который свидетельствовал об успешном завершении грандиозной работы, – как и полагается неисправимому трудоголику.

Малыша вытерли, завернули в белую пеленку и вручили отцу. От крошечного создания шел приятный сладковатый запах, напоминавший аромат молодой травы. Младенец был таким мягким: казалось, любое неосторожное движение взрослого человека могло навредить ему. Идзуми дотронулся до розовых пальчиков, хрупких – тоньше веточек на деревьях. Ребенок зажал в ладони указательный палец отца. В хватке крошечной ручки была такая сила, которую Идзуми никак не мог ожидать. Малыш тут же заревел. Содрогаясь от собственного плача, он издавал крик, которым словно оповещал весь мир о своем появлении. В эту минуту Идзуми почувствовал, как внутри него вспыхнуло «нечто», природу которого он сам не понимал. На глаза навернулись слезы. Стоя в окружении врачей и акушерок, он, не испытывая при этом ни капли стыда, в голос разрыдался.

Идзуми не был до конца уверен в сущности поглотившего его в тот момент «нечто», но предполагал, что это мог быть зародившийся внутри него «отец». Даже если не так, Идзуми чувствовал, что наконец нашел в себе некое отцовское начало и что, следуя за голосом этого «нечто», он когда-нибудь постигнет, что же такое «отец». Идзуми допускал, что мама в свое время двигалась в таком же направлении.

* * *

Гром аплодисментов вернул Идзуми к действительности.

Юрико, закончившая выступление, утомленно поднялась со стула. Когда она развернулась к публике, их с сыном взгляды пересеклись. Идзуми всмотрелся в ее глаза и увидел в них – он уже и не ожидал! – свою маму. От неожиданности он воскликнул:

– Мама!

Губы Юрико, содрогавшиеся мелкой дрожью, зашевелились. Непрерывный шум аплодисментов не позволил сыну расслышать слова матери, но ему казалось, что она позвала его: «И-дзу-ми».

Тонувшее в воде солнце придавало морю сиреневую окраску. В ожидании электрички Идзуми любовался виноградно-синей гладью волн и общался по телефону с Каори.

– Как мама?

– Хорошо. Как прекрасно она сегодня играла! «Грезы» Шумана.

– Невероятный она все-таки человек, твоя мама…

– Не говори: истинная пианистка.

– А ты там как? Что с ужином делать?

– Я приеду поздно, но поужинаю, наверное, дома.

– Я тут мясо с картошкой приготовила, будешь?

– Конечно! Мне зайти по дороге что-нибудь купить?

– Ну, помидоры разве что… А! И молоко тогда тоже.

– Помидоры и молоко. Понял, возьму.

– Ой, Хината заплакал, побегу успокаивать.

– Хорошо. Скоро буду.

27 августа. В семье Касай, у супругов Идзуми и Каори, родился сын.

Вес – 3 кг 470 г. Имя – Хината. Появился на свет на три дня позже предполагаемой даты родов.

15

Этот запах шел с соседского заднего дворика. Сладкий запах цветов. Но в нем было что-то молочное. И что-то фруктовое. Очень вкусный запах. Я подошла к забору и стала втягивать носом этот запах. Вдруг сбоку от меня оказался мальчик. Ему было примерно столько же лет, что и мне. Я чувствовала, будто видела его раньше, но не помнила точно.

– Вкусно пахнет, да? – сказал он несмело. Стесняшка!

– Угу, вкусно, – ответила я. – Ты знаешь, что это пахнет? – спросила я у него.

Мальчик показал пальцем на оранжевые цветочки. Они висели на ветках дерева, которое было ростом с папу.

– Эти цветы называются ос-ман-тус. Мне мама рассказывала!

Я, чтобы не забыть, повторила за мальчиком:

– Ос-ман-тус…

– Моя мама просто обожает запах османтуса!

– Я тоже!

– Выходит, ты – как моя мама! – весело рассмеялся мальчик.

Я тем временем ела омлет с рисом. Мальчик подсел ко мне за стол. Посреди стола стояла ваза с тюльпаном. Но бутон цветка еще не раскрылся. Мы были, скорее всего, в доме мальчика. Но место казалось таким знакомым.

– А где твои мама и папа?

– Мама – на работе, а папы у меня нет.

Тюльпан мгновенно расцвел, но тут же завял, и лепестки упали на стол. Теперь в вазе стоял подсолнух.