«Если», 1993 № 04 - Дорис Писерчиа

2

С орбиты этот мир выглядел даже привлекательнее, чем предыдущие четыре планеты, и он уже собирался сам спуститься на его поверхность в костюме управления, но тут приборы просигналили, что планета занята.

Приборы обнаружили металлическую пирамиду размером с небольшой дом, излучающую на разной частоте. Она располагалась в центре расчищенного участка, по которому сновали машины. Чуть в отдалении, в лесу, какие-то механизмы брали образцы почвы, минералов и растительности.

На тренировках Гарри отрабатывал все мыслимые ситуации, включая встречу с иным разумом. Он автоматически нажал нужную кнопку, и от корабля отделилась небольшая торпедообразная капсула, которая должна была уйти в подпространство и доставить на Землю полученную информацию. Но от пирамиды тут же потянулся тонкий едва заметный луч, и посланника Гарри не стало.

Потрясенный, но не особенно встревоженный Гарри немедленно нанес ответный удар, использовав всю мощь, которую Джон Поль Джонс мог выкачать из недалекого солнца этой системы — звезды класса GO.

Но вся обрушенная вниз энергия каким-то образом всасывалась внутрь пирамиды, вредя ей не больше, чем солнечный луч, скользящий по поверхности листа.

Гарри, если так можно выразиться, несколько протрезвел, утратив изрядную долю самоуверенности. Рука его потянулась к контрольной панели, чтобы перебросить корабль через подпространство подальше от этой планеты.

Но пальцы его так и не коснулись кнопок. От пирамиды протянулся луч голубого света. Из всех блоков Джона Поля Джонса он выбрал костюм управления и швырнул его на поверхность планеты. Гарри рухнул вниз, кувыркаясь, словно раздавленное насекомое.

Но костюм был создан для защиты находящегося внутри человека, пусть даже тот был не в состоянии им управлять. На высоте полторы тысячи футов раскрылся тормозной парашют, похожий в солнечных лучах на серебристый колпачок для свечи, а на высоте пятьсот футов сработали тормозные ракеты. Костюм упал на землю примерно в двух километрах от пирамиды и покатился среди деревьев. Гарри получил массу синяков, но стряхнул с себя оцепенение.

От пирамиды протянулась белая зубчатая молния, впилась в землю рядом с Гарри, отчего костюм тут же раскалился. Температура внутри резко подскочила, и Гарри инстинктивно нажал на кнопку катапультирования.

Костюм лопнул, словно пережаренная сосиска, выплюнув Гарри в неизвестный мир. Бреннан покатился по земле, цепляясь за кусты, и замер метрах в семи от костюма.

Молния погасла. Костюм заполнило желтое свечение. В телефоне раздался щелчок и послышался голос — голос Гарри.

— Орбиту… — услышал он, — на… выхожу…

Это были его последние слова, но произнесенные в обратном порядке, сказанные еще до того, как он увидел пирамиду. И теперь все быстрее и быстрее из динамика стали доноситься все произнесенные Гарри за последние девять недель слова — в обратном порядке. Они превратились в скороговорку, потом в бессмысленный хрип и наконец в свистящий звук такой частоты, что стало больно ушам.

Внезапно наступила тишина.

Стояла мертвая тишь, лишь странное отдаленное потрескивание доносилось ниоткуда, словно терлись друг о друга ветки или трещал одинокий кузнечик. И вдруг динамик снова ожил.

— Животное, — услышал он собственный невыразительный голос. Все слова тоже были вырваны из когда-то произнесенных им фраз. — Зверь. Ты… животное… покрытое… оболочкой. Я снял… оболочку… и ты… снова стал… животным. Живи, зверь…

Желтое свечение исчезло. Шлем ухмыльнулся беззубой улыбкой. Гарри поднялся на ноги и побежал, не разбирая дороги, сквозь кусты. Он несся, охваченный паникой и страхом, задыхаясь, спотыкаясь о кочки, пока деревья и небо не закружились вокруг него. Гарри обессилено рухнул на чужую землю и провалился в небытие.

Когда он очнулся, была ночь, и он никак не мог вспомнить, где он и кто он. В его неповоротливом мозгу мелькали бессвязные обрывки образов. Ему стало холодно, и он, поднявшись, двинулся вперед, пока не наткнулся на мертвое дерево. Он забрался в выжженное молнией дупло, подмял под себя, повинуясь какому-то полузабытому инстинкту, сухие листья и мох. Вскоре он согрелся и заснул.

…Теперь все, что окружало его, стало смутным и расплывчатым, потеряло имена и названия. Не было ни прошлого, ни будущего, лишь одно настоящее. Если в данный момент он ощущал тепло, значит, тепло было всегда, если наступала ночь — то она длилась бесконечно. Он научился по запаху находить воду, когда хотел пить. Он пробовал на вкус ягоды, фрукты, мелких животных и если тут же не выплевывал их, то сразу поедал. Бывало, после этого его выворачивало наизнанку, и больше он к ним не прикасался.

Постепенно мир начал обретать определенный порядок. Он запоминал, где росли съедобные ягоды, где обитают маленькие юркие зверьки, которых можно поймать, разорвать на части и съесть, где протекает ручей.

Он не понимал, как ему повезло. По чистой случайности флора и фауна чужой планеты были близки его метаболизму. Он не понимал, что оказался на плато тропического плоскогорья с небольшими перепадами дневной и ночной температур, где не было крупных хищников, которые могли бы представлять серьезную опасность.

Ничего этого он не знал. А если бы и знал, то разницы все равно не было бы, потому что его интеллект, образно говоря, взял отпуск и отказывался возвращаться. Он был жертвой психологического шока. Шока, который может испытать только человек, полагавший себя абсолютным повелителем Вселенной, но за несколько секунд свергнутый с этих сияющих высот и низведенный до уровня дикого животного.

И все же до конца раствориться в своей звериной ипостаси он не мог. Глаза отмечали, хотя и без любопытства, постепенно засыхающую растительность, ход дневного светила, закаты и восходы. Медленно и инстинктивно вечный момент настоящего, в котором он был заключен, начал обретать протяженность, пока не получил некие интервалы — отрезки сейчас, было, будет.

3

Наконец настал день, когда он увидел себя.

Сотни раз он склонялся к воде, чтобы напиться, и, приближая губы к прохладе, видел смутный образ, всплывающий навстречу. Но в сто какой-то раз он замер в нескольких дюймах над поверхностью воды и начал разглядывать то, что увидел.

Несколько долгих секунд изображение было для него бессмысленным. Затем, поначалу медленно, а потом с той же быстротой, с какой боль наваливается на человека, выплывающего из анестезии, он узнал это лицо.