Неизбежность - Олег Смирнов

— Неприкосновенный запас!

— Очень кстати…

— В такой день да не напиться…

— С одной бутылки?

— Вы правы… Но главное — начать. А там продолжим!

Хокуда неожиданно для себя хохотнул: продолжить бы неплохо. Хотя, признаться, не до смеха. Вот опрокинуть чашечку сакэ — иной разговор! Да. такой день, начало войны… Нужно думать об императоре, о своей священной миссии, о победе, а думаешь о сакэ. Как будто нет ничего более неотложного, чем напиться.

А что, так оно, наверное, и есть. Все остальное будет потом. Что — все? Да буквально все…

В капонире, под брюхом самолета, Иосиока разложил газетку, достал из сумки фарфоровую бутылочку и две фарфоровые чашечки, и Хокуда понял: если через минуту не выпьет, внутренний жар сожжет. Какой же молодчина Иосиока, разливай же попроворней. Правда, рисовую водку полагается пить подогретой и маленькими глотками. Но мы не в ресторане, выпьем неподогретую и большими глотками!

Затяжной глоток — и обжигающей водкой словно плеснуло на тот, внутренний жар. Жаром загасило жар. Ровное тепло обволокло грудь. Тепло, дающее силу и бесстрашие. Наверное, то же испытывают летчики-смертники, выпивая ритуальную чашечку сакэ перед полетом, из которого не возвращаются. И Хокуда не день, не два готовился к последнему в жизни вылету, но судьба распорядилась по-своему, и он жив до сих пор. Хотя готов умереть, как и прежде. Знает: его час рано или поздно настанет, пусть он сейчас и не камикадзе, а летчик-истребитель. А был смертником, был! Повезло или не повезло? Он не уклонялся от смерти, просто так получилось. И теперь он может выпить и вторую чашечку, и третью…

Они сидели под ненадежной тенью самолета, Иосиока подливал в чашечки и говорил:

— Раньше война была далеко от Японии, а теперь приближается, как тайфун… Что будет? Сколько она продлится?

— Кто знает! — Хокуда отвечал вяло, неохотно. — Начали войну мы хорошо, не упустили выгодного момента и ударили по Америке. Вспомни: декабрь сорок первого, Пёрл-Харбор, подвиги наших славных камикадзе… А вот момент, когда можно было ударить по России, был упущен.

— Какой момент?

— Даже два. Немцы под Москвой, немцы под Сталинградом.

— Советы держали на Дальнем Востоке и в Забайкалье сильные войска…

— А мы не сильны?

— На Хасане и Халхин-Голе нам было нелегко…

— А когда война бывала легкой?

— Все-таки долго она тянется… Дома у меня уже дочери подросли, жена пишет: скоро невестами станут… Любую из трех выбирайте в жены, командир!

Но Хокуда не принял шутки, сказал угрюмо:

— До невест ли? А вот от борделя не отказался бы. При первой возможности улизну в город… Поедешь со мной?

Иосиока замялся:

— Что позволено поручику, того нельзя унтер-офицеру.

В один бордель с вами?

— Пустяки! Я приглашаю! — И Хокуда широко, разрешающе повел рукой, в которой была фарфоровая чашечка, несколько капель пролилось на газету.

Поручик с сожалением посмотрел на нее и хлебнул сакэ. Теплота в груди! А с механиком он пойдет в бордель, в японский, лучший, хотя в городе есть и китайские, и корейские. Если водку пьют вместе, почему же не пойти к проституткам? Конечно, между ними разница в десять с лишним лет, у механика почти взрослые дочери, у механика седина на висках, лицо опутано морщинами, как паутиной, — мелкими у глаз, крупными у рта и на лбу.

Да и семьянин оп примерный, а у Хокуда семьи нет: женой не обзавелся, родители погибли при бомбежке Токио американскими "летающими крепостями". Эти палеты ночь за ночью сжигали столицу, ее дома и ее людей. Отец с матерью, младшие брат и сестра сгорели заживо. А любимой девушки не было, он со школьных лет пользовался продажной любовью — и этого было достаточно. Может быть, после войны он женится? Если останется жив.

В чем, по чести говоря, не очень уверен. Есть предчувствие: погибнет. Но пока живой, надо жить: воевать, пить сакэ, посещать публичный дом.

— Знаете, командир, ходят слухи…

— Какие? — спросил Хокуда. — Насчет России?

— Насчет Америки…

— Ну, говори.

— Ходят слухи, что амеко сбросили на Хиросиму какую-то огненную бомбу. Необычайно мощную. Множество жертв среди жителей. Говорят, что в городе десятки тысяч погибли…

— Наверное, это преувеличения, — неуверенно сказал Хокуда.

— И я так считаю. Надо написать дяде, он живет в Хиросиме… Или жил…

— Расправой над мирными жителями амеко пытаются нас запугать, — сказал Хокуда. — Но Японию бомбежками не сломить!

А исход войны решится на полях сражений. На фронте. Как, например, здесь, в Маньчжурии…

— Это так, — согласился Иосиока и поднял чашечку: — За пашу победу!

— За императора!

Они едва успели отхлебнуть, как пронзительно взвыла сирена.

Тут же умолкла, словно поперхнулась, и опять завыла — уже безостановочно, сверля воздух. Воздушная тревога! Иосиока вскочил на ноги:

— Это не учебная!

И Хокуда подумал: боевая тревога. Сказал:

— Допьем сакэ!

У механика дрожали руки, когда он разливал водку. Торопливо выпили. Услышали — у штаба крикливая команда:

— По самолетам! По самолетам!

К летному полю скачками, подпрыгивая, бежали летчики и механики. А в небе угрожающе нарастал гул, и уже видны самолеты с красными звездами. Так внезапно появились! Откуда они?

Девятка, вторая, третья. Три эскадрильи бомбардировщиков! ПВО проворонила? Зенитные орудия и пулеметы ударили по ним. Но бомбардировщики, заход за заходом, сбрасывали на аэродром бомбы. Взрывы, огонь, дым, земля содрогалась. Недалеким разрывом бомбы тряхнуло самолет Хокуда, и поручик, очнувшись, крикнул:

— Скорей в воздух! Мне надо в воздух!

Механик кинулся к самолету, однако новый взрыв отбросил его к летчику, швырнул наземь. Воздушная волна контузила обоих, но осколки пощадили. Это Хокуда понял, очнувшись: валялся на жухлой колючей траве, тошнило, голова раскалывалась от боли. Иосиока приподнялся, пошевелил руками и ногами.

Живы!

А бомбы продолжали ложиться на летное поле, вздымая кучи щебня и земли, обломки самолетов. Покрывая эти взрывы, вбирая их в себя, громыхнул громом невиданной мощи взрыв: советская бомба угодила в склад авиабомб; эхо этого взрыва заметалось, не утихая, в сопках. Черный дым гигантским столбом уперся в небо — загорелось хранилище горючего. Перебарывая слабость и тошноту, Хокуда осмотрелся: огромные курящиеся воронки, покореженные самолеты, языки пламени, дымная пелена. Дым набивался в легкие, их разрывало кашлем. Кое-как прокашлявшись, Хокуда подполз к механику, заикаясь, прокричал в самое ухо:

— Не ранен?

— Нет! А вы? — Иосиока также заикался.

— Считай, обоим повезло.

Им и в самом деле повезло: живы, а вокруг, по краям запекшихся воронок, немало убитых или серьезно раненных, исходивших воплями. Повезло и потому, что, кажется, самолет Хокуда наименее пострадал, во всяком случае, не горел, как остальные.

Превозмогая слабость, Хокуда и Иосиока помогали уносить раненых и убитых, тушить пожары, засыпать воронки, и Хокуда думал: "Авиаотряд как таковой больше ие существует. Что же теперь делать?"

Пока таскать носилки с неподвижными телами, кидать лопатой землю, потом напиться — ив бордель. А потом? Как жить дальше? Совершить харакири? Воли на это хватит, коль пошел когдато в камикадзе. Но харакири — это пассивная, хотя и почетная смерть. А нужно так умереть, чтобы твоя гибель нанесла урон врагу. Умереть в бою. Но боя-то и не было, русские уничтожили отряд, который даже не поднялся в воздух. Позор и бесчестие. которые можно смыть только в схватке. Его «коршун» еще полетает, как сказал Иосиока. Нужен ремонт, Иосиока им займется.

Поручик Хокуда еще взлетит навстречу русскому самолету!

А небо над аэродромом было пустынно, словно не ревело только что моторами русских бомбардировщиков и истребителей. Высокое, синее небо, к которому тянулись дымы, стремясь закоптить его. Небо, бывшее родной стихией поручика Хокуда. Небо, с высоты которого поручик Хокуда, бывало, с легким презрением смотрел вниз, на копошащуюся на земле жизнь. И еще посмотрит!

На закамуфлированном автомобиле подъехал от штаба отряда подполковник Мапуока — он был бледен, кустистые, словно удивленно вскинутые брови подрагивали, шрам-скобка на левой щеке подергивался. Подполковник выпрыгнул из машины на взлетную полосу и замер, лишь ноздри раздувались, втягивая прогорклые запахи сгоревшего масла, бензина, каучука, краски. Постоял, опустив голову, и с опущенной головой прошел к себе в кабинет сел за письменный стол, в кресло, и сделал харакири. Еще был жив когда в кабинет протиснулся адъютант, чтобы как-то помочь. Подполковник остановил его жестом, сказал внятно:

— Впредь до особого распоряжения штаба армии отряд считать пехотным подразделением.