Неизбежность - Олег Смирнов

— А от них ханжой несет, — сказал Егорша Свиридов.

— Смертники были пьяные, — подтвердил Микола Симонеико.

Да, это так. Для храбрости напились? В пьяном возбуждении учинили над собой расправу, чтобы только не попасть в плен? Парням лет по двадцать, не больше. Загубленные молодые жизни…

У нас был ранен Готя Астапов — и двадцати нет, — тот самый Готя из Иркутска, прибывший с пополнением перед началом наступления, тот скромный, неприметный и слабосильный Готя, которому гвардии старший лейтенант Трушин помог нести винтовку на марше уже по эту сторону маньчжурской границы. Раздроблена ключица. Жить будет, хотя помучается. Прощай, Готя Астапов, и поправляйся! Толком не узнал тебя, а уж прощаюсь. Не успев свести людей, война тут же разводит их. Как правило, на веки вечные. Так она устроена, война.

У танкистов не перебранка, не перепалка, однако разговор со значением.

— Товарищ младший лейтенант! Докладывает старший сержант Бредихин!

Бредихин так выделяет слова «младший» и «старший», что попятно: лучше быть старшим сержантом, чем младшим лейтенантом. Тот, в свою очередь, с уничижительным нажимом на определении «старший» роняет через губу:

— Ну, давай, старший сержант, что там у тебя?

Борьба самолюбий, что ли? Выясняют отношения? С молодой прыти взбрыкивают? Нашли время и место.

Запало в памяти высказывание одного офицера, комбата, на полковых сборах. Он сказал:

— Не спорю: когда солдат закрывает собой амбразуру, это подвиг. Но в то же время это и показатель плохой организации боя, свидетельство беспомощности командира, коль скоро. приходится идти на крайний шаг. Надо бой провести так, чтобы не было необходимости бросаться грудью на дот…

Безусловно, доля истины в этом рассуждении есть. Но большая часть истины в том, что в бою всего не предусмотришь, война соткана из крайностей, и бывают ситуации, когда единственный выход — упасть грудью на амбразуру. Чтобы спасти товарищей, чтобы они могли продвинуться, отдается жизнь. Не каждый способен на это. Поэтому бессмертная слава всем, кто совершил подобный высокий подвиг, — от Александра Матросова до забайкальца Шелоносова!

24

СМЕРТНИК

У командира авиационного отряда подполковника Мацуока брови были густые, разросшиеся, особенно они разрастались вверх, и казалось: удивленно вскинуты. На самом же деле подполковник никогда и ничему не удивлялся, самые невероятпые обстоятельства не лишали его выдержки и хладнокровия. Это и понятно: Мацуока — кадровый офицер, прошел войну с Китаем, в китайском небе сделал свою карьеру. В отряде говорили: на подполковнике больше боевых шрамов, чем у иного родинок. Шрам есть и на лице, на левой щеке, скобкой, и в тот день он задергался вместе со щекой, выдавая подполковника: значит, тоже умел волноваться. Оглядев собравшихся по боевой тревоге офицеров и унтер-офицеров, командир отряда сказал:

— Из штаба армии передали: сегодня на рассвете Россия вступила в войну против Японии, советские войска перешли границу Маньчжоу-Го. — Он замолчал, молчали и летчики, задержав дыхание. — Что ж, будем биться на два фронта — против амеко и против русских. Надеюсь, господа летчики докажут в бою преданность нашему императору, умереть за которого — высшая для воина честь. — Он опять помолчал и закончил: — Квантунская армия разобьет врага, а летчики отряда обессмертят свои имена великими подвигами! Настал час свершения стратегических планов: разбить Красную Армию, присоединить к империи Дальний Восток, Забайкалье и Сибирь! Поздравляю вас с участием в исторической миссии!

Потом летчиков распустили. Офицеры и унтер-офицеры вышли из отрядного штаба во двор, закурили. Хокуда видел, как дрожат руки у товарищей, да и у самого подрагивали пальцы, зажавшие сигарету. Нет, он не боялся наступивших событий, как не боялись и остальные, но волноваться волновался. Еще бы, такое — война!

Наконец, и они здесь, в Маньчжоу-Го, смогут вступить в бой!

Летчики и подошедшие к ним механики курили, сдержанно переговаривались. Хокуда прислушивался, убеждаясь: то, что говорят другие, совпадает с его собственными мыслями. Говорили немногословно, как и подобает мужчинам и воинам: будем сражаться за императора и Японию, давно ждали этой войны (правда, начать ее собирались мы), Квантунская армия, основа японских сухопутных войск, — грозная сила (правда, воевать на два фронта Японии будет трудней). Кое-кто, как Хокуда, промолчал.

Не потому, что опасались ушей военной жандармерии — верноподданным его императорского величества нечего опасаться, — а потому, что молчаливость украшает мужчину и воина. Но чем внимательней прислушивался Хокуда к разговорам, тем ясней чувствовал: приходит возбуждение. Он знает, что это такое: изнутри жар, разливается в груди, жжет, в горле першит, саднит кожа на пальцах, будто обжег сигаретой. И хочется курить сигарету за сигаретой. И хочется спиртного.

В отряде было объявлено казарменное положение. Выпить хотелось не одному Хокуде. Спиртное за хорошую приплату доставали у денщика господина подполковника, однако на сей раз тот заартачился: командир отряда приказал, чтоб в отряде ни капли спиртного! Сам же подполковник может когда угодно уехать в город, отобедать в ресторане, где, как известно, есть сакэ, виски, русская водка, изготовляемая русскими эмигрантами. И еще известно: что за воин императорской армии, если он не пьет каждый день! Хокуда пил каждый день и помногу — и сакэ, и виски, и водку, лишь бы сильней шумело в голове и легче было на сердце.

А летал он не хуже прочих, может быть, и лучше.

Было ветрено. В лицо швыряло песком и мелкими камушками, Хокуда не отворачивался, но морщился. Ветра он не любил. Возможно, это была профессиональная нелюбовь: ветер — недруг летчика, когда тот в воздухе, и чем сильней ветер, тем больше неприятностей подстерегает при взлете и посадке. Однако сейчас бы и ураган не остановил Хокуду, если б был приказ поднять истребитель в воздух. Настроение, верно, неважное, и причина тут совсем не в ветреной погоде. Да ведь и понятно: одно — когда мы сами бы начали войну, и она, несомненно, была бы победоносной, другое — когда войну начал враг. Войну начинает тот, кто чувствует себя сильней. Неужели русские чувствуют себя сильнее нас? Если это даже так, императорская армия сумеет дать достойный отпор Красной Армии. Мы разобьем ее и погоним до Омска, как когда-то и планировалось, а то и дальше. Правда, Россия могуча, она разбила Германию. А Япония разве не могуча? Прежде всего своим непоколебимым духом! Умрем за императора как один!

Но выпить бы надо. Вера и преданность от этого не поколеблются — они не могут поколебаться, — а настроение поднимется.

Хокуда перебирал кривоватыми ногами, поглядывал на куривших летчиков и механиков, и внутри у него жгло, кожа на кончиках пальцев саднила. И першило в горле. Да, надо промочить. И основательно промочить. На севере, где граница, что-то громыхнуло?

Нет, показалось. Все тихо. Война идет оттуда, но пока ее не слышно. Выпить!

Ударил порыв ветра, взвихрил пыль, запорошило, глаза. Они заслезились, словно Хокуда заплакал. Нет, за свои двадцать три года он ни разу не плакал. Даже в детстве. Как помнит себя.

И этим гордится: слезы не для мужчины и воина. Не совсем объяснима, конечно, его нелюбовь к ветру. Ведь в Стране восходящего солнца летчика-камикадзе — а Хокуда сам недавно служил в таком отряде — называют божественным ветром. Камикадзе — ветер богов. Ветер! Ну, это другой разговор — о камикадзе…

Подошел низкорослый, квадратный Иосиока, механик. Всегда плохо побритый, хмурый, неразговорчивый, сейчас он был гладко выбрит и оживлен. Хокуда посмотрел на него, как бы говоря:

"С чего развеселился?" Иосиока вежливо дотронулся до его плеча подмигнул и шепотом сказал:

— Отойдем в сторонку, командир.

Хокуда пожал плечами, но шагнул За механиком. Тот свистяще прошептал:

— В моих запасах обнаружилась бутылочка сакэ.

Так вот почему оживлен его механик. Оживился и Хокуда ответил быстро:

— С удовольствием разделю компанию… Пошли к самолету!

Стараясь не вызвать любопытствующих взглядов, Хокуда и Иосиока зашагали, причем в ногу, по узкой гравийной дорожке от казармы к летному полю. На ходу переговаривались:

— Неприкосновенный запас!

— Очень кстати…

— В такой день да не напиться…

— С одной бутылки?

— Вы правы… Но главное — начать. А там продолжим!

Хокуда неожиданно для себя хохотнул: продолжить бы неплохо. Хотя, признаться, не до смеха. Вот опрокинуть чашечку сакэ — иной разговор! Да. такой день, начало войны… Нужно думать об императоре, о своей священной миссии, о победе, а думаешь о сакэ. Как будто нет ничего более неотложного, чем напиться.

А что, так оно, наверное, и есть. Все остальное будет потом. Что — все? Да буквально все…