Неизбежность - Олег Смирнов

— Это правильно. Но правильно также: путь-дорожку нужно ж было как-то расчистить, не стоять же нам на месте. Потому комбриг и принял данное решение. — Как обычно, парторг Симоненко уточняет ситуацию.

Однако Егорша Свиридов оставляет последнее слово за собой:

— Чего-ничего с каской либо с противогазом приключится, так душу вытрясут… А тут — тапочка, шутка сказать!

А я думаю: стоять на месте нельзя было и потому, что авиация японская могла налететь. Жару могла дать — не возрадовались бы. Конечно, погода сейчас нелетная. Но кто ж ведает, какой она будет через час-два? Возьмет и распогодится.

В разговор встревает Логачеев, но совсем, так сказать, не по теме. Вздохнув, он произносит с задумчивостью:

— На обед сызнова был пшенный супец… Приелась пшенка…

Хуже горькой редьки! А ведь существует на свете уха! В Дербенте я похлебал ушицы!

— Ты ж бывший рыбак, потому и похлебал. — Это Микола Симоненко.

— А знаешь, сержант, что такое архиерейская уха? Мигом обскажу… Сперва варят петуха, после его выбрасывают. А в том бульончике уже варят рыбочку! Объедение!

— Лучше тройной ухи?

— Сержант, ты меня удивляешь! Лучше архиерейской ухи на свете не бывает!

— Вношу уточнение, — сказал Кулагин. — Какая разница между рыбным супом и ухой? Рыбный суп — это без водки, уха — это рыбный суп с водкой!

— У тебя одно на уме…

А дождь льет, как пошутил Миша Драчев, без перерыва на обед. Что-то никак не распогодится.

Но вот проблеск! Тучи приподнялись, разредились, в окнах заголубело небо. Часам к десяти пробилось солнышко, и от одежды, от земли начал подниматься пар. Но ручьи продолжали, клокоча, течь с вершин, — видимо, ливень добре напоил их. Вообще благодать: ни дождя, ни испепеляющей жары, солнышко ласковое. Уши то закладывает, то отпускает: меняется, стало быть, давление, мы спускаемся, хоть высота еще — ого-го.

— Мировая погодка — мировой настрой! — говорит, подмаргивая, Толя Кулагин.

Воистину так.

— Врач больному: "Со снотворным спите? Или с женой?"

— Ха-ха! Даешь, Логач!

— Хохмит, а у меня в натуре вот чего было… В доме отдыха выбираю себе напарника, чтобы не храпел. Здоровенных, толстых и пожилых — в отставку, выбрал маленького, худенького. Но заморыш этот храпел, как великан! Влопался я, хоть сбегай…

Чей-то не вяжущийся с общим тоном говорок:

— Филипка Головастикова жалко. Сколь каши съели вместе!

И шуточки пресекаются, солдаты умолкают. А мне приходит на память: поздняя осень, мы уже за Шешупой, в Восточной Пруссии, отбивали контратаку за контратакой. И прибыл с пополнением в роту — даже не в мой взвод — сержант, большеглазый, стройный, с кудрями, а руки… пет, ручки — узкие, породистые, пальцы — длинные, тонкие, музыкальные. Он и был на гражданке пианистом. Я ему: чего в ансамбль не пошел? Он отвечает: у меня дружок всю войну прокантовался в ансамбле песни и пляски, а я хочу войну честно отработать. Через пару дней роту крепенько накрыло артналетом, пианисту оторвало обе кисти. Уж как он убивался: кто я теперь, что буду делать, лучше б сразу прикончило.

И что же? Когда раненых эвакуировали, рядом с санитарным автобусом ахнула полутонная бомба, о таких солдаты говорят: "Ну и дура! Ну и корова!" После мы подошли к краю огромной воронки, заполнявшейся бурой вонючей водой…

В вёдро прилетел «кукурузник», сбросил кипы газет — за несколько дней кряду, — и мы узнали, что еще десятого августа Малый хурал и правительство Монголии объявили священную войну Японии, что монгольские войска, оперативно входя в состав Забайкальского фронта, успешно действуют на его правом фланге.

Значит, где-то правее нас. Спасибо, братья-монголы!

О Забайкальском фронте тоже пишут. Например, я прочел, что в боях за Халун-Аршанский укрепрайон совершил подвиг комсомолец Шелоносов — бросился грудью на амбразуру дота. Мы этот укрепрайон обошли, но часть сил его блокировала, штурмовала город Солунь, и вот забайкалец Шелоносов повторил подвиг Александра Матросова. Да, многое из того, что было на Западе, повторяется на Востоке. А многое — в новинку…

Танк едва не зависал над пропастью — столь узкой была горная тропа. Десантники из предосторожности — не дай бог, танк скувырнется, загудишь вниз заодно с ним — поспрыгивали, двигались позади, вглядываясь в нависшие гранитные скалы. Машина повторяла извивы тропы, лязгая гусеницами и стреляя в лица выхлопными газами. Автоматчики временами отворачивались, но не отставали: надо быть вблизи машины, а ну как опять какой-нибудь фанатик с миной на спине выпрыгнет из волчьей ямы? Скалы отвесные, голые, скользкие, неплохо просматриваются, да мало ли что? Ведь не усмотрели же вчера, и смертник подорвал танк. Помним об этом и напряженно шарим глазами и биноклями по скалам. Ну и под ноги — уже без биноклей — не забываем посматривать: не споткнуться бы, по сверзиться бы.

Танк поддал, и мы пошли резвее, почти побежали. А он, скрежеща траками по камням, вилял, довольно резко забирая то вправо, то влево. За крутым поворотом плюхнулся в глубокую вымоину, заелозил. Приоткрылся люк, по пояс высунулся командир таика. И тут пуля щелкнула о люк, танкист погрозил кулаком, проворно юркнул, опустил крышку люка. Машина пошла было дальше, по в ротной цепи вдруг упал один боец, второй: откуда-то в нас стреляли, хотя выстрелов не было слышно. Кто из бойцов залег за камнями, кто за танком. Пули перестали свистеть. Однако стоило кому-либо встать — опять пуля. Что не слыхать звука — объяснимо: японская снайперская винтовка «арисака» стреляет бесшумно.

Я оглядел в бинокль ближние высоты: груды камней, огромные валуны, вывороченные бурен дубы, — везде могли прятаться снайперы. Танкисты тоже так считали, потому что пушки ударили по этим подозрительным местам, ударили и самоходки. Стреляли, конечно, наугад. Началось движение — опять засвистели пули.

Значит, снайперов надо выкуривать пехоте. Чтоб наверняка. Комбат приказал сделать это моей роте.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

— Как только поставим дымовую завесу, сближайся с гребнем! С него, по-видимому, и бьют.

— Вас понял, товарищ капитан!

— Ну, коль такой понятливый, удачи тебе!

— Спасибо…

— Спасибо скажу тебе, когда снимешь самураев…

Дымовые шашки подожгли так, что кисея дыма скрыла колонну, но гребень и подступы к нему были видны отлично. Мои солдаты по-пластунски поползли меж кустами и небольшими каменистыми обломками; если препятствием вставала едва ли не отвесная скала, один солдат подсаживал другого, тот кошкой извивался, цепляясь за выступы, залезал — бросал вниз веревку, по ней уже забирались остальные. И так — скала за скалой. Альпинизм на Хингане!

По гребню садили наши пушки, пока мы не подобрались достаточно близко: свои же осколки могли поразить. Я дал сигнальную ракету. Снаряды перестали взрываться, но пыль и дым стояли плотные. Развернувшись в цепь, мы приступили к прочесыванию.

Оступаюсь, больно стукаюсь коленками, в горле першит от гари.

Дуб с расколотой верхушкой горит, похожий на крест ку-клуксклана (видел когда-то на фотографии, изображавшей сборище куклуксклановцев в белых балахонах). Этот маньчжурский дуб — как ориентир, по нему выдерживали направление на гребне. Снайперы затаились, не стреляют, чтоб не выдать себя. Да и видимость скверная. Врешь, найдем, выкурим!

Вообще-то я всегда опасался снайперов. Особенно, пожалуй, в обороне. У немцев были так называемые ягдкоманды, то есть охотничьи команды, сформированные из наиболее метких стрелков.

Многих они уложили в наших траншеях — там, где она недорыта, или кто-то неосторожно высунулся, или был простреливаемый сверху участок. Выслеживали в первую очередь офицеров, хотя не брезговали и рядовыми. В наступлении тоже охотились преимущественно за офицерами и еще за артиллеристами, танковыми экипажами. Как сейчас японцы. Моего лучшего друга Витю Сырцова тоже срезал снайпер в наступлении, в атаке — в Смоленске, в сорок третьем. Выстрел снайпера неожидан и коварен. Может пулю влепить тебе в лоб, может и в спину, промахивается снайпер редко…

Как обычно в атаке, сердце билось у глотки, пот заливал глаза, руки-ноги дрожали от напряжения и усталости. Все-таки взобрались на этакую верхотуру и топали по ней резво. И внезапная, посторонняя для сиюминутной ситуации мысль: "Взобрались-то взобрались, а как спускаться будем?" Ну, до спуска надо еще найти и обезвредить снайперов-смертников. Атака? Да что это за атака, ежели не видать противника? Ничего, увидим. И уничтожим.

Взрывы гранат, автоматные очереди — мои ребята обрабатывали подозрительные груды камней, поваленные деревья, вымоины, где могли быть гнезда снайперов. Минут через двадцать эти гнезда были обнаружены. Их было три, неподалеку друг от друга: в ямс, обложенной плоскими камнями, под сосной и за маньчжурским дубом, за его вывороченным корневищем. Кустарник, жесткая трава. Тряпье, сумочки с галетами, консервные банки, бутылки из-под сакэ и ханжи — гаоляновой водки. Снайперские винтовки, стреляные гильзы. И смертники, корчившиеся в крови. Это не наши гранаты и пули. Это — самоубийство: японцы совершили харакири, вспороли животы ножами. Вот уж изуверы, даже над собой изуверствуют! Сизые и розовые кишки ползли из нутра, как змеи, налезая друг на друга. Меня едва не стошнило. Сколько же метров этих кишок в брюхе? Японцы дернулись, затихли, но кишки — уже из мертвых — продолжали выползать.