Сильнее ветра 2. Горизонт свободы - Лия Аструм

неё и её погибшего парня. Ты ставишь свои прихоти выше более важных проблем. А ему нужна та, над задницей которой он не будет трястись ежесекундно.

Моя челюсть коснулась пола. В переносном смысле, конечно. Но по ощущениям – вполне в прямом. Я шокировано хлопала глазами и не верила, что он только что произнёс эту вопиюще оскорбительную речь вслух.

– Может, он сам решит, кто ему подходит? – грубо бросила я, не собираясь больше церемониться. Вкрай охамевший чемпион и такие же друзья.

– К сожалению, он уже решил. Будь ты ему безразлична, он трахнул бы тебя пару-тройку раз, а после – лишь неизвестность: возможно, ты снова переехала бы в психушку, а, возможно, очень злые дяди, решив, что ты имеешь ценность для Велла, пустили бы тебе пулю в лоб, предварительно хорошенько отымев толпой.

Меня затошнило.

– Он мог мне всё рассказать! – Я не понимала, для чего продолжаю диалог с не очень-то симпатизирующим мне Мейсоном.

– Самое главное он рассказал, но любопытной тебе недостаточно его слов. Поэтому невероятно щедрый я поясню пару моментов, чтобы ты наконец осознала всю серьёзность положения. – Лицо англичанина приняло жёсткие черты.

Каким образом я умудрилась разглядеть в нём аристократа? Сейчас там графского и с десятью факелами не сыщешь.

– На кону пятнадцать жизней ни в чём не повинных детей. И если, не дай бог, Виктор догадается, что ты – уязвимое место Велла, то он, не раздумывая, на него надавит. И я очень сильно сомневаюсь, что в такой паршивой ситуации друг выберет бедных детишек, а не вредную тебя.

Дети? Что за дети?! Вопросы завертелись в головокружительном хороводе. Торговля?! Проституция?! От каждой новой догадки мне становилось хуже.

– Почему он не сказал мне об этом? Я послушала бы и ничего не сделала бы ему во вред… – бормотала я больше самой себе.

– Отличный вопрос. Хорошенько подумай над ним на досуге и сделай выводы.

Задумчиво опустив взгляд в пол, я изучала кофейного цвета плитку и упорно пыталась найти ответ. Он был совсем рядом. Надо было лишь немного напрячься, прокрутить в голове все наши переписки, откровенные разговоры, чтобы понять… понять очевидную и очень неприятную вещь.

Вскинув голову, я впилась взглядом в Мейсона.

– Он мне не доверяет. Из-за Эйдена.

– Бинго! – Лотнер с фальшивой радостью хлопнул в ладоши.

Мудак.

– Ты постоянно споришь с Веллом, таскаешься по злачным местам и пытаешься нарыть сенсацию. Но это мелочи по сравнению с твоими поисками виновного в смерти Эйдена. Кто знает, вдруг ради мести ты воспользуешься доверенной информацией и решишь устроить тотальное разоблачение Виктора Руиса на весь Чикаго? Мало того, что тебя всё-таки прикончат, так до кучи ещё и сорвётся наш план, к которому мы шли много месяцев. Он не мог этого допустить.

Могла я поступить так? Могла ли я после разговора со Стивом поехать в редакцию, а не к Уайту, зная, что он всеми силами будет пытаться меня остановить? Честно? Я не знала. Но принять его ложь мне до сих пор было невыносимо сложно.

– Максвелл мог попробовать со мной поговорить. Он не имел права скрывать от меня правду! – во всей этой эмоционально сложной путанице было тяжело разглядеть возможность другого исхода. Гораздо легче было цепляться за ошибку чемпиона.

Лотнер укоризненно покачал головой, будто уже и не верил, что мы сможем прийти к согласию.

– Пойми уже наконец, что Велл не будет вести себя как твой золотой мальчик. Они росли в совершенно разных условиях.

– Откуда ты знаешь, в каких условиях рос Эйден? – сразу вскинулась я. – Откуда ты вообще что-то можешь о нём знать?

– Это неважно, – обрубил Мейсон. – У Эйдена было всё. У Максвелла не было ничего. И это не повод для жалости. Это реалии, в которых одному приходится рисовать дерево ручкой за сто баксов, а другому – отбиваться от таких же голодных пацанов, как он сам. Велл с самого детства только и делал, что защищался: от отца, от геттовских отморозков, от соперников на ринге. Это он умеет делать лучше всего. Ему с огромным трудом даются некоторые простые человеческие чувства, потому что его никто и никогда не жалел. Единственным человеком, который дарил ему хоть какую-то ласку, была мать, но она умерла очень давно.

Его мама… Вспомнив собственные слова, я испытала жгучий стыд.

– Вчера я высказалась о ней очень некрасиво, – тихо призналась я в надежде, что Мейсон хоть немного снизит степень проступка, но он лишь помрачнел.

– Тогда ясно, почему он как припадочный всю ночь колотил грушу. Он отойдёт, но советую вообще никогда не трогать эту болезненную тему. Я так понимаю, последствия были не из приятных. – Проницательный англичанин остановил свой взгляд на моей шее, и моя рука машинально взлетела вверх. Чёрт, я оставила шарф в комнате.

На моё нервное движение Лотнер усмехнулся и с напускным раздумьем потёр пальцами подбородок.

– Или из приятных?

Лицо загорелось, словно мне по щекам нахлестали ветками крапивы, и я, не желая развивать щепетильную тему, благоразумно проигнорировала его подкол.

– Спасибо, Мейсон, – искренне поблагодарила я. – Ты – хороший друг, и, несмотря на то, что наш диалог был мне неприятен, я обязательно подумаю над твоими словами.

«Ради него», – мысленно закончила я.

– Обращайся. И смени психотерапевта. Кажется, твой нынешний не особо компетентен.

Я улыбнулась, и Лотнер улыбнулся в ответ. Возможно, не всё потеряно, и мы сможем наладить нормальное общение.

– Мейсон.

Накинув пальто, англичанин застегнул пуговицу и поднял взгляд на меня.

– Чего боится Максвелл Уайт?  – Этот вопрос о страхах напрочь засел в моей голове, и Лотнеру не потребовалось ни секунды времени для поиска правильного ответа.

– Он боится остаться один.

***

«Он боится остаться один».

Мейсон ушёл, а фраза продолжала греметь в голове, раздирать нутро. Очень сложно поставить себя на место другого, натянуть чужую шкуру и с полной точностью испытать каждую эмоцию. Очень сложно. Если не невозможно.

А ведь в моей эмпатии не было дыр.

«Он боится остаться один».

Я тоже боялась. Слова Леона о эмоциональной привязанности приобрели совсем другой окрас. Неприятный. Неужели я действительно не могла быть одна? Я пыталась вспомнить те годы, но не получалось. Они высвечивались отрывками, детскими эпизодами, расплывчатыми и туманными.

Детскими…

Дурацкий шантаж, не принёсший мне ничего, кроме угрызений совести. Насколько серьёзно чемпион отнёсся к моим последним словам? Поверил или тоже воспринял как каприз малолетнего несмышлёныша?

После разговора с Лотнером причина, по которой Максвелл не раскрыл мне свой план, стала выглядеть совсем по-другому. Он опасался вмешательства со стороны, и было самое