Жажда. Роман о мести, деньгах и любви - Алексей Колышевский

Поезд, как всегда нежданно, тронулся, наддал и, быстро набирая скорость, потащил их прочь от Сергея, от Москвы, от всего, к чему стремилось ее сердце. Наутро они помирились. Поезд мчался по Германии. Отстукивали едва слышно колеса, солнце просвечивало вагон насквозь. Они сошли в Мюнхене и наняли машину. Сияющий Мемзер устроился за рулем:

– Я мечтал об этом уж и не знаю сколько. Мы приехали раньше всех, остальные еще в Москве, еще даже не сели в самолет. Скорее поехали, у нас впереди самая красивая дорога на свете.

В городок они прикатили часа через полтора довольно неспешной езды. Мемзеру крайне редко удавалось рулить самому, и он предпочитал не рисковать, держался правой стороны. Наташа совсем разболелась и скисла. Она даже попросилась на заднее сиденье, полежать – слабость, головокружение... Мемзеру все было нипочем. Он включил какую-то местную рок-н-ролльную станцию и под нордический «Рамштайн» поднимался все выше и выше, пока, наконец, не въехал в Гармиш. Здесь он слегка покружил по городу, что-то комментируя для жены, потом выехал за городскую черту, пролетел еще километров пять по горному серпантину и остановился.

– Ну вот, добрались. Вылезай, погляди, что я для тебя приготовил.

Поначалу она мимо ушей пропустила его слова, но выкарабкалась из машины и замерла от восторга. Было отчего: вокруг, насколько хватало глаз, тянулась изломанная горная линия, белоснежные пики под глубочайшей синевы небом. Отроги гор были покрыты еловым лесом, внизу, в долине, пестрила разноцветными крышами деревенька. Мемзер привез ее на горное плато, они стояли на огороженной площадке, и верхушки гигантских елей равнялись с Наташиными сапогами. Здесь же, на краю площадки, был выстроен из толстых бревен прекрасный дом, настоящее горное шале, очень просторное, с широкой открытой верандой через оба этажа. И дымок вился из трубы, и вкусно пахло какой-то снедью, приготовленной на огне невидимым поваром. И главное, дышалось здесь настолько легко, что Наташа сразу почувствовала себя лучше.

В просторном холле, упираясь зеленой макушкой в потолок, стояла опутанная легким серебром, совершенно по-заграничному ряженная, вся в электрических, еще незажженных лампочках, свежая, роскошная елка. Среди плетеной мебели, кабаньих и оленьих чучел, шкур и целого арсенала холодного оружия рыцарской поры, за толстым, граненым по краям стеклом пылал мандариновым жаром камин. В столовой по соседству был накрыт стол на десять человек, звучала, спускаясь откуда-то сверху и мягко обволакивая басами, музыка Вагнера, затем ее сменил Шуман, позже Григ. Прекрасное меню в классическом исполнении, настоящее лекарство для души. Глядя на все это, Наташа дала себе слово вытерпеть все положенное до окончания отпуска время. Ведь он так старался, так прекрасно все было вокруг, что не стоило омрачать свою же собственную жизнь. Наташа дала себе небольшую отсрочку. Вот вернутся они обратно, тогда все нужно будет поменять, а сейчас спасибо тебе за эту сказку, дорогой.

Это шале, а также солидный участок земли вокруг принадлежали ФРС, о чем Наташа, конечно, не знала. Здесь принимали многих важных гостей, и стены дома повидали немало знаменитостей, в основном, разумеется, политических деятелей и больших финансистов. Мемзер ожидал своих гостей. Всегда приятно подводить итоги в подобном месте, особенно если все происходит вдалеке от той страны, против которой ты так долго и кропотливо работал. Заговоры должны плестись извне и действовать внезапно, как эпидемия чумы. Ничто не грело это сердце, лишь изредка, в мгновения мимолетных предвестников душевного кризиса, Мемзер вспоминал свое детство в отчем доме, братьев и сестер, раскиданных ныне по свету, мать, отца... Как только память услужливо и коварно подводила его к написанному ею особенно пронзительному образу отца, Мемзер занавешивал этот образ черным крепом. Однажды разбудив в себе демона мести, он всю жизнь носил ее за плечами, словно Синдбад своего старика[6]. Мемзер был закоренелым материалистом, не верил ни во что неосязаемое и невидимое, с насмешкой относился к разнообразным духовным школам, считая их местами для сбора сумасшедших. Он, конечно, не отрицал силу и роль идеологической борьбы, финансировал Московский центр каббалы – в одночасье ставшее модным учение через свои источники в аппарате правительства, точечные центры влияния распостранялось в сфере истеблишмента. Объединив людей общей идеей, пусть даже и столь малопостижимой, как каббала, можно было существенно расширить свое влияние на власть. Мемзеру нечего было опасаться. Его знали, в его кармане лежало что-то вроде охранной грамоты – удостоверение с подписью лица, столь высокого по должности, что в момент предъявления этого документа визави чувствовал симптомы верноподданической лихорадки. Воистину, когда все в жизни складывается настолько хорошо, эта жизнь достойна того, чтобы стать вечной.

Есть признаки, которые дают возможность предчувствия. История ходит по кругу, точно осел на мельнице. Когда-то, в начале прошлого века, уже было все это: аристократия крутила столы, прикладывалась к блюдцам, вызывая духов. Затем случилась революция. А теперь уже псевдоаристократия вникает в премудрую каббалу, ничего, признаться, в ней не понимая...

К людям Мемзер давно относился сугубо прагматически. Его интересовали лишь те, кто мог выполнять определенную функцию в схеме. Министр Павел был таким человеком, и его приходилось постоянно держать подле себя, что называется, «у стремени». Этот алчный циник министр и Мемзер были ягодами с одного куста. Абсолютные менялы, прирожденные бухгалтеры с вычислительной машинкой в груди, у котороых в жизни всего два принципа: «мне это выгодно» и «мне это не выгодно», а третьего не дано.

Мемзер думал о великом, он не в состоянии был оперативно переключаться на то, что копошилось под ногами. Где-то далеко остался этот смешной и глупый мальчишка, который отсюда, издалека, казался еще более ничтожным. Полностью успокоенный, умиротворенный горным обществом, Мемзер впал в парящее состояние легкости и отменил собственную подозрительность. И как он мог подумать, что его жена и этот юнец... Конечно, жена любит его. Ночь в поезде это наилучшим образом подтвердила: Мемзер даже поежился от удовольствия и вздумал обнять Наташу, но той нигде не было. Он позвал, но не получил ответа. Прошел по всем комнатам – никого. В верхней гостиной, одной из комнат, выходящих на открытую веранду второго этажа, он через стекло заметил какое-то движение, стремительно прошел гостиную насквозь и очутился на веранде. Наташа стояла у края, опершись на перила – сомнительную по прочности границу между плоскостью и пропастью, и Мемзеру на секунду показалось, что вот сейчас она закинет ногу, очень обыденно минует эту преграду и ухнет вниз. Поборов желание броситься к ней, он, чтобы не спугнуть, подкрался, крепко взял ее за плечи и развернул к себе. Наташа улыбалась, и Мемзер в очередной раз посетовал на собственную подозрительность. Как он мог подозревать ее в неверности? Она заинтересовалась его племянником так же, как интересовалась всеми его делами, и не более.

– Прости меня, – сказал Мемзер неожиданно для самого себя, – я виноват перед тобой.

– Простить? За что?

– Я напрасно повез тебя в горы. Это насилие, ты не любишь бывать в горах, я знаю. Клянусь, как только отметим праздник, мы завтра же с тобой уедем, куда ты попросишь.

Наташа рассмеялась, и он почувствовал себя с ней абсолютно счастливым:

– Жорик, мне здесь нравится, я даже сама не ожидала, насколько это место окажется моим. И здесь очень легко дышится, мне кажется, даже простуда убежала куда-то. А насчет твоего предложения... Ты серьезно?

– Вполне. Я в долгу перед тобой.

– Тогда давай вернемся в Москву, – Наташа сказала это настолько ровным голосом, что Мемзеру показалось, он не расслышал ее. Когда смысл, наконец, дошел до него, он оттолкнул Наташу, она ударилась о перила, вымороженное дерево загудело, и Мемзеру показалось, что это гудит у него в ушах:

– Что, соскучилась по своему щенку?! Настолько соскучилась, что безо всякого стеснения говоришь мне об этом?! Думаешь, я ничего не знаю?! Да я специально потащил тебя с собой, лишь бы этот проходимец не спал в моей постели! Ты... Да как ты могла... Сука! – Мемзер сорвался на фальцет и последнее слово у него вышло по-выпьи пронзительным. Ему хотелось озвереть, ударить ее наотмашь, сокрушить все вокруг. Пусть горы падут и сделается равнина, пусть эту равнину затопит, пусть все исчезнет, лишь бы не знать ему этого позора на старости лет. Он рогоносец! Теперь никаких сомнений быть не может: на груди своей он пригрел двух спаривающихся змей. Его всегдашняя истовая мстительность вспыхнула и засияла холодным, режущим глаз, неживым светом отблеска горной вершины. Мемзер среди гор чувствовал себя на равных. Он сам гора, непокоримая вершина с отвесными склонами и скрытыми под снегом гибельными пропастями. И он отправит обоих в пропасть, будьте уверены. Он, он!..