История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

ни на унцию вкуса к чтению и ко всякому глубокому знанию и умению,— ты любишь одни истории о привидениях и прочие россказни. Твое времяпрепровождение — пустая болтовня без устали. Хотел бы я ошибиться, однако, однако...

Якоб, мой второй сын! в котором вижу я себя порою, как в зеркале, хотя растили нас совсем по-разному. Я вырастал в грубости и суровости, в одиночестве, в пустыне; ты же рос среди людей, в более теплых местах, и, поскольку ты все время болел и бывал близок к смерти, — тебя грели и холили. Если бы я имел состояние, чтобы дать тебе все, что нужно, думаю, что из тебя получилось бы что-нибудь. Будем надеяться лишь на то, что ты долго проживешь в здравий. Твой брат создан больше для грубой работы, а ты — для каких-нибудь тонких дел, требующих скорее головы, нежели рук. Но я вынужден приучать всех своих детей к моему занятию и не могу позволить, чтобы каждый делал, что хочет. Впрочем, надеюсь, что придет время, и ты получишь вкус к размышлениям, к чтению и письму — так, как это произошло с твоим отцом. Правда, пока еще владеет тобой ненавистная мне привычка шататься из дома в дом, собирать там и разносить всякие пустые сплетни. Чем станешь ты зарабатывать себе на хлеб, — ума не приложу. Все же если пораскинешь мозгами и на дальнейших путях своих препоручишь себя Господу, который столько раз отводил от тебя жало смерти, то Он тебе поможет.

Зузанна Барбара, моя вторая дочь! Легкое, порхающее существо! Будь ты дитя какого-нибудь монарха и попади ты в хорошие руки, из тебя могла бы получиться незаурядная женщина. Твой глаз-алмаз раздражает твоих сестер и братьев, хотя ты никому не желаешь зла. Твое чувствительное сердце страдает от многочисленных уколов, наносимых острыми язычками, а от громогласия твоей суровой домашней повелительницы душа твоя дичает. Ах, боюсь, что слишком рано пробудившиеся страсти и твои нежные нервы принесут тебе еще немало бед!

Анна Мария, самая младшая моя дочь, мой последышек, дитя мое, ты — единственная, кто согревает мне душу и кому отвечаю всей своей последней любовью! Тиха ты и не глупа, рассудительней всех, если забыть о маленьких приступах злости и упрямства. Ты, моя голубушка, всегда высказываешь вслух меньше, чем думаешь про себя. Охотно верю, что из тебя получится отличная мать семейства, если сподобит тебя Провидение.

Ну, что ж, дети мои! Ведь это всего лишь легкий набросок ваших черточек. Не стоит обижаться и ревниво смотреть один на другого. Отцовская моя любовь, конечно же, простирается на всех вас; она побуждает меня ожидать от вас только хорошего. Верно — в каждом из вас вижу довольно много дурного, но моей любви хочется закрыть на это глаза. Однако нахожу у вас также и похвальные качества и стараюсь не упускать ни одного из них, раздувая огонек, как только замечаю в ком-нибудь искорку добра.

Источник благодати, Отец небесный! Отче малых сих и великих! Тебе, чья доброта не имеет пределов, препоручаю детей своих и все их потомство во веки веков!

LXXXI

КОЕ-ЧТО О СЧАСТЬЕ И О ТОМ МЕСТЕ, ГДЕ Я ЖИВУ

Остается сказать немногое и на том закончить. Домишко да садик — вот и все имение мое. Жена и четверо ребятишек — это значит шесть ртов и дюжина рук составляют все мое семейство. Однако здоровый аппетит сих упомянутых ртов (считая еще одежду и прочее) поглощает почти целиком, сколько ни старайся, плоды труда вот этих самых рук. Свой хлопковый промысел я уже описал. Это — как синица в небе и как погода в апреле. Тот, кто на это все свои силы положит да еще сумеет угадать подходящее время, тому, может быть, и повезет. Но этого таланта я никогда не имел вдосталь, был всегда недотепой да, верно, таким и умру. И тем не менее всю эту куплю-продажу (которую, впрочем, даже вполне рассудительные люди, видя одни ее дурные стороны, понапрасну, думаю, осуждают) я год от года все больше люблю. Почему? Полагаю, что по одной простой причине: это было средство, с помощью которого благое Провидение без особенного моего участия вывело меня из полной безысходности к более или менее сносному состоянию. Правда, не прельстись я ролью торгового человека, мог ли я попасть в безысходное это положение? Кто знает! Наверное, каким бы делом я ни занимался, все равно случилось бы то же самое — по моей небрежности, неосторожности и неумелости. Здесь, я думаю, уместна пословица: «Собачий зуб калечит, собачий язык лечит». В общем, мелкий мой промысел стал дорог моему сердцу, и, отдавая ему все имеющиеся силы, я желал бы приохотить к нему своего сына,[321] если только есть у него к этому склонность и если он, по возможности, переймет мой опыт. Благие небеса могут, конечно, подарить ему и нечто иное, но тогда уж этот промысел пойдет прахом. А ведь я, имея теперь за плечами полвека жизни, отдал ему вот уже тридцать лет.

В то давнее золотое времечко можно было б извлечь из него немалую пользу, если бы я тогда в нем что-либо смыслил или хотя бы искренне хотел разобраться в деле. Но и dato[322] не променяю его ни на какое иное занятие, хотя и есть между ними такие, что могут дать пускай не изобильное, но верное пропитание.

Затраты стараюсь ограничить. Приходится детям приспосабливаться к этому волей-неволей. Приходится, конечно, одевать-обувать их не хуже прочих, однако роскошествовать не позволяю. Во всем прочем даю им — пожалуй, даже чересчур — полную свободу развлекаться, как принято, не запрещаю бывать на праздниках, пропустить принятый у нас стаканчик по воскресным дням и т.п., даже сам порою предпринимаю с ними небольшие и не слишком дорогостоящие вылазки. Но при этом особенно ликую душой, если вижу, что их руки заняты делом и что у них достало ума научиться блюсти мою и собственную свою пользу. А впрочем, как уже говорилось, их радости — это и мои радости; и ничто не задевает меня больнее, чем их недовольство.

За стенами моего дома, на людях, у меня всегда так: не выношу печальных лиц и добиваюсь улыбки иногда с помощью собственного кошелька. Могу сто раз давать себе слово быть экономным, а на деле все та же петрушка — и конца не видать.

Вот видите, милые мои![323] Копить богатство вовсе