История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

class="p1">Однако хватит, дражайший потомок! Ты же видишь, что я отдаю жене своей полную справедливость и чту ее, как чтут опытного лекаря, на которого подчас и обижаются слегка, но в глубине души никогда не станут думать о нем плохо. Она и вправду отличнейшая, честнейшая женщина на всем белом свете, далеко превосходящая меня во многом; это — незаменимая, верная супруга, с которой всякий муж, — если только он согласится плясать под ее дудку, — превосходно уживется. Как уже говорилось, у нее множество хороших качеств, каких я лишен. Так, например, ей вовсе чужда чувственность, тогда как сия склонность заставила меня натворить немало глупостей. Она столь тверда в своих правилах или предубеждениях, если угодно, что никакой doktor juris,[314] никакой Лафатер, никакой Циммерман[315] не сумели бы сдвинуть ее с них ни на волос. Я же, наоборот, колеблюсь, как осиновый лист. Ее мнения, — если они достойны сего имени, — о Боге и мире и всех вещах в мире представляются ей всегда наилучшими и непоколебимыми. Ни лаской, ни строгостью, ни мытьем, ни катаньем невозможно внушить ей иные. Я же, наоборот, вечно сомневаюсь в том, что суждение мое справедливо. И еще — ее преданность и любовь ко мне способны меня устыдить. Мое земное и небесное благополучие точно так же близко ее сердцу, как и ее собственное; довелись, так она чего доброго потащит меня в рай за волосы, а то и погонит пинками — отчасти и прежде всего ради моего же блага, но также из удовольствия показать мне, чем я ей обязан, и иметь возможность командовать мною.

Но если говорить серьезно, то ее сердечная просьба к Богу звучит, наверное, следующим образом: «Сделай так, чтобы я повстречала мужа моего на небесах, и мы никогда уже больше с ним не разлучались». Я же, напротив, — признаться честно, — когда прихожу в дурное расположение духа, то молюсь: «Отче всемилостивый! В небесных селениях твоих много келий. Значит, найдется там и для меня укромный уголок. Удели же и супруге моей блаженное место, — но только, пожалуйста, не очень близко ко мне». Разве это не самая искренняя исповедь? Ну-ка ответь, дражайший потомок! Да! Я еще раз подтверждаю, что жена моя неизмеримо лучше меня и что она желает мне одного только добра, пусть даже и не всегда можно счесть его за добро. Вот, к примеру, никак невозможно было переубедить ее, что вовсе не обязательно каждую ночь орать мне в ухо изо всей мочи, что-де раз она молится, то и мне надлежит молиться с нею вместе. И хотя я твердил ей сто раз, что от такого вопля нет и не будет прока, — все напрасно: кричит и кричит. Но тут уж, что поделаешь, переложим вину на мои слишком чувствительные уши и признаем решительно и бесповоротно: да, да, она намного лучше меня!

* * *

Милосердие — какое утешительное слово! Милосердие Господа моего, чья благодать превышает все мыслимое, чья милость не знает пределов! Когда в трудный час я перебираю все утешительные мысли Откровения Твоего, одно лишь сие слово так воздействует на мое сердце, что становится главным источником моего успокоения.

Между тем, подобно всем смертным, я не отказываюсь и от поисков утешения в собственной душе. И вот что говорит мне голос моего сердца: «Несомненно, ты великий, тяжкий грешник и мог бы поспорить о первенстве с самыми отпетыми грешниками; но прегрешения твои чаще всего обращаются на твою же собственную голову, а наказания за твою чувственность следуют за нею по пятам». По крайней мере могу засвидетельствовать следующее: с юности моей отнюдь не был я злым и сознательно и предумышленно никому не причинил незаслуженной обиды. Наверное, не однажды нарушал я свой долг, в особенности по отношению к родителям; и всю свою вину осознаю, — увы, слишком поздно! — только теперь, когда сам стал отцом и, очевидно, в наказание за свои грехи — отцом грубых и упрямых детей. Непонимание было моим грехом, и смею предположить, что и они этим же страдают. Тридцать лет тому назад я отвесил одному человеку пару хороших оплеух и вспоминаю еще одну-две потасовки. Но я никогда так уж сильно не сожалел об этом. Или меня задирали, или имелись достаточно веские причины для раздражения. Упомянутый человек подал судье жалобу на моего отца из-за елки, поваленной ветром в общинном лесу; доброму моему батюшке пришлось ни за что ни про что платить штраф. Тут вскипели ненависть и месть в моем сердце. Однажды я застал этого гнусного жалобщика, когда он сам ... крал кусты. Недолго думая, стукнул я его раз, другой и, кажется, третий, да так, что разбил ему в кровь нос и губы. С разбитой физиономией он побежал к старшему управителю. Тот вызвал меня, однако я ни в чем не сознался, а у побитого не было свидетелей. Пришлось ему удовольствоваться тем, что получил.

В купле-продаже я и подавно никого не обманывал, скорее, сам оставался внакладе. Не выносил я и такой компании, где затевалась свара или кого-нибудь не устраивало что-либо, или же были в ходу сальные шутки и всякая подобная гнусность. Зато я любил, чтобы веселье шло прилично и все пребывали бы в добром согласии.

Не раз я наносил урон своим деньгам, чтобы доставить другим радость. Пришлось занять не одну сотню гульденов, чтобы помочь тем, кто потом надо мною же и потешался или отказывался возвращать долг, или, против моей воли, превращался из друга во врага.

Прекрасный пол был всегда, признаюсь, моим любимым предметом. Но я ведь уже исповедался по сей части. Прости мне, Господи, если я в чем-то провинился! Тут уж пойдут извинения и всяческое самоутешение. Но в глубине души я хвалю сам себя за то, что не найдется такой женщины под солнцем, которая прилюдно объявила бы, что я ее соблазнил. Не найдется на всем Божьем свете такой души, что могла бы упрекнуть меня в своих несчастьях. Ни одной женщины не увел я от мужа и познал только одну лишь девицу — жену свою. Это мое чистосердечие всегда меня радовало, да и теперь его у меня не отнимешь.

Утешением служит для меня и то, что я не искал подобных приключений, разве что в помыслах своих имел глупость вообразить подобный случай, но стоило только ему, к счастью или к несчастью, мне подвернуться, меня всего уже загодя дрожь пробирала.

С женою своей