История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

же тихим вечером, когда приходилось мне пасти наших коз, вытащить из-за пазухи ту книжицу, которая давно и повсюду была при мне, и до тех пор читать из нее об обязанностях по отношению к Богу, к родителям, ко всем людям и к самому себе, пока не найдет на меня некое дикое исступление — причем это происходило всякий раз, когда я дочитывал до конца обращение к детям, начинавшееся словами: «Приидите, чада! Преклонимся пред престолом Отца нашего на небеси!»

Тут мой взор неподвижно вперялся в небо, и частые слезы бежали по щекам. Тут готов я был поклясться тысячей клятв на веки веков, что откажусь от всех и вся и последую одному Иисусу.

Исполненный невыразимых чувств, в которых сладость перемешивалась с горечью, брел я после этого дальше со своим стадом, с холма на холм, без устали занятый пугающим меня вопросом: с чего же надлежит начать, дабы удостоится небесной благодати?

— Значит, — рассуждал я сам с собою то вслух, то мысленно, — значит, мне больше нельзя опекать моих козочек? Значит, надо распрощаться с моим щеглом? Значит, и вправду должен я оставить отца и матерь свою? и т.д.

И меня одолевали лютая тоска, сомнения, смертельный страх; я не мог ума приложить, — что мне делать, чего не делать, чему следовать. Так продолжается несколько дней подряд. Потом на некоторое время я отдаюсь мечтам совсем другого рода, но и этим занимаюсь до умопомрачения — строю себе одну, две, а то и три дюжины воздушных замков, каждый вечер разрушая прежние и возводя по нескольку новых. Так продолжалось почти до моего восемнадцатилетия, пока отец не сменил наше место жительства и пока я не очутился, так сказать, в совсем новом мире, где было больше людей и дел и меньше поводов для фантазий.

Но вот здесь-то кое-что из плодов моего детского воображения — и один плод в особенности — стало воплощаться в действительность и меня непосредственно волновать. Однако, к счастью, мои природные застенчивость и стыдливость — или назовите это, как хотите, — спасали меня еще несколько лет, прежде чем я осмелился прикоснуться к одному из сих созданий.

Тогда-то и началась моя история с Анхен, выше мною описанная, как мне представляется, с примесью слишком нежных воспоминаний, — и, повторенная здесь, она снова приводит мне на память сладость тех часов, доставляя мне даже еще больше радости, чем я испытал тогда на самом деле. Думаю, что в этом нет греха, но все-таки это нехорошо, и некий тайный голос напоминает мне: «Седой гуляка! Закажи-ка себе лучше домовину,[304] ибо ты смертен».

А та женщина еще жива, пребывая в таком же добром здравии, как и я. И стоит только мне увидать ее — тихая радость рождается в моем сердце, несмотря на то, что, сказать по правде, вся ее привлекательность давно улетучилась. Впрочем, хватит об этом и последуем дальше.

С этого времени я сделался непоседливым и беспокойным подобно Каину. То я выполнял работу поденщика, то переносил из одного места в другое орудия селитроварения для отца. На этих путях я сталкивался с разными людьми, каждый раз — с новыми, и попадал в незнакомые мне прежде местности: и люди и места то вызывали во мне неприязнь, то нравились мне.

В общении я держал себя скверно. Я силился, правда, относиться ко всякому человеку дружелюбно. Но настоящих товарищей имелось у меня немного, да и те были настолько ни на что не похожи, что будь я живописцем, я лучше бы нарисовал их, чем взялся бы описывать словами. Случалось, заводил я знакомство и с девицами, однако ни одна из них не могла заменить мне Анхен. Приятные воспоминания остались лишь о Кетхен да Марихен, хотя дружил я с той и с другой самое малое время. Стоило только попасться на моем пути какой-нибудь особе женского пола, хотя бы даже и миловидной, но державшейся мешок-мешком, да еще и в назойливости превосходящей меня, — как всякая ее прелесть тут же для меня пропадала. И если даже порою, улучив минутку, я заходил чуть дальше, чем принято, то уж наверняка это было между нами в первый и последний раз.

Никогда я не считал себя ни слишком ловким, ни красивым, хотя девицы-жеманницы очень даже меня жаловали, а кое-кто из них бывало не удержится и скажет, что я-де писаный красавчик. Платье мое состояло всего из трех предметов — кожаной шапки, грязной рубахи да пары тиковых штанов. Но несмотря на это, даже и самая разряженная девица не гнушалась кокетничать со мною целыми часами.

В душе я гордился своими победами, не зная даже толком — отчего. Иногда эта любовь действительно согревала мне сердце; в другой раз такая гостья надоедала, и я старался ее развеять — драл горло, посвистывал и распевал хлесткие куплеты, которых много выучил у своих товарищей за короткое время. А не то — забирался в безлюдные места и начинал опять фантазировать, выдумывая себе горы счастья и золотые денечки, но забывая при этом спросить себя — откуда бы им взяться? Ответить на этот вопрос я, конечно же, не сумел бы. Ибо, если уж на то пошло, был я тогда олухом и ротозеем, у которого не нашлось бы и на унцию ума в голове, равно как и толковых знаний, хотя бойко болтать обо всем был я мастер. А то, что все ко мне хорошо относились, и в особенности прекрасный пол, происходило единственно от того, что я умел сразу и довольно удачно находить тон, который годился для данного случая и, как утверждали мои нимфы, так меня красил.

И опять — о следующем акте моей жизни.

Когда вскоре после того судьба привела меня на солдатскую службу, и прежде всего за те шесть месяцев, что я провел в разъездах с вербовщиком, невозможно описать, насколько глубоко одурманила меня суета мирская. Впрочем, даже развлекаясь напропалую, я не забывал возносить Господу утренние и вечерние молитвы и письменно назидать братьев и сестер. Дело этим, правда, и ограничивалось, и много ли радости было от этого на небесах, — сомневаюсь. Но кто знает! Ведь даже и краткая молитва не раз укрепила, наверное, во мне благие намерения, которые, не будь ее, развеялись бы в прах, и удержала меня от приступов буйного разгула, каковых, слава Богу, припомнить не могу.

Взять, к примеру, мою постоянную охоту заводить знакомство с красивыми девицами, — никогда за