История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
LXXIV
ГЛУБОКОЧТИМЫЙ, ВЫСОКОМУДРЫЙ И ГЛУБОКОУЧЕНЫЙ ГОСПОДИН ПАСТОР ИОГАНН КАСПАР ЛАФАТЕР!
Среди невыносимо мучительной для меня ночи осмеливаюсь писать к Вам. Ни одна душа на свете не ведает об этом, и ни одна душа не ведает о том, как я страдаю. Я знаю Вас по сочинениям Вашим и по рассказам о Вас. Ежели бы я не был уверен в том, что Вы — один из лучших и благороднейших людей, то мог бы удовольствоваться таким ответом, какой обыкновенно дают сильные мира сего, то бишь: «Долой с глаз моих, бездельник! Что мне до твоих нищенских забот?» Но нет! Я знаю Вас за человека, преисполненного великодушием и любовью к людям, человека, коего Провидение избрало, кажется, в истинные наставники и врачеватели нынешнего рода людского.
Вы не знаете меня. Потому вкратце поясню сейчас, кто я и что я. О, не отодвигайте в сторону, умоляю Вас, не дочитав, письмо несчастного токкенбуржца, бедного, измученного человека, который пишет к Вам дрожащею рукой и отваживается открыть сердце свое пред тем, к кому испытывает бесконечное доверие. О, выслушайте же меня, тогда Господь выслушает и Вас! Ему известно, что я не собираюсь ничем досаждать Вам, но лишь прошу прочесть сии строки и ответить на них Вашим отеческим советом.
Итак, я — старший сын одного крайне бедного человека, отца одиннадцати детей. Вырос я на диких склонах заснеженных гор земли нашей и до своих шестнадцати лет не знал почти никакого ученья. Только ко святому причастию был я наставлен, да самоучкой одолел кое-как письменную грамоту, имея к сему великую охоту.
Покойный отец мой, не сумев справиться с долгами, был вынужден покинуть свой кров и родные места и вместе со всей своей многочисленной семьей искать пристанища где придется и где можно было бы найти работу и хоть какой-нибудь жалкий кусок хлеба для нас. Половина из нас, детей, были еще совсем несмышленышами. До самого моего девятнадцатилетия свет сей был мне вовсе неизвестен, и как раз тогда один ловкий обманщик отвел меня в Шафгаузен, с тем чтобы, как он уверял, найти для меня место господского слуги. Отец мой был этим доволен — я же, сам того не ведая, был продан прусскому вербовщику, который — надо, впрочем, отдать ему должное, — держал меня при себе как слугу, пока я не попал в Берлин, где на меня надели-таки солдатскую лямку, — до сей поры не могу понять, как можно было так меня обмануть.
В то время был затеян военный поход. О, как горько раскаялся я тогда в легкомыслии прошедших золотых моих деньков! Но я вознес молитвы к Господу, и Он возвратил меня в отечество мое. В первом же сражении, при Ловозице, мне удалось снова обрести свободу, и я тотчас же отправился домой. В городке Рейнекке впервые поцеловал я швейцарскую землю и счел себя счастливейшим человеком, хотя и не принес ничего под родимый кров, кроме пары бранденбургских трехпфенниговых монет и обтрепанного солдатского мундира на плечах.
Пришлось мне опять добывать хлеб свой поденной работой, и было это, право же, совсем не сладко. На двадцать шестом году я женился, взяв за себя девицу с тысячей талеров приданого. Посчитав себя после этого богачом, начал я подумывать о работе полегче, при которой не приходилось бы гнуть спину. По совету своей невесты, взялся я за прядение хлопка и торговлю пряжею, нимало не смысля в сем ремесле. Поначалу я занял денег, построил собственный домишко и, сам того не заметив, оказался в долгах.
Моя мелкая торговля приносила кое-какой доход, однако недобрые люди постоянно обманывали меня в товаре и плате, а семейство между тем год от года увеличивалось, так что приход и расход пожирали друг друга.
Тогда я решил, что дела пойдут, может быть, лучше, когда подрастут сыновья. Но надежды обманули меня. Настали голодные семидесятые годы, а я и без того сидел уже весь в долгах. Имея к тому времени уже пятерых ребятишек, я трепыхался, словно кошка в удавке. Плач детей моих, просивших хлеба, разрывал мне сердце. А тут еще бедная моя матушка, братья и сестры!
Кое-кто из моих должников к тому времени дал уже тягу, другие умерли, и вышло, что деньги мои пошли на похоронный звон. Зато были кредиторы, которые наседали на меня самым безжалостным образом, а торговля шла что ни день, то хуже. Тут еще напала на нас кишечная немочь. Двое старших моих умерли, мы, остальные, поправились. Я же все продолжал уповать на Бога и на то, что наступят лучшие времена. Но все тщетно! И разве не был я глупцом и не остаюсь ли им и теперь, как подумаю, что всегда жил лишь одним днем! Разве не сам я виноват во всех своих бедах? Разве не мое неразумие, не мое легковерие, не моя неодолимая тяга к чтению и письму — не они ли меня довели до всего этого?
Когда жена моя упрекает меня, или же я сам предъявляю себе вполне заслуженные мною обвинения, я прихожу в отчаяние и ночи напролет ворочаюсь в постели без сна, призывая погибель на свою голову, и любой способ покончить с этой жизнью представляется мне более терпимым, нежели та крайняя нужда, с какой приходится мне сталкиваться ежедневно. В глубочайшей тоске тихо выбираюсь я подчас из дверей моего дома и бросаю взгляд со скал вниз, в пропасть. Боже правый!
Если бы в этом потоке погибла также и душа моя!
Бывало злой дух зависти нашептывал мне, согласитесь, чистую правду: «Сколь великие богатства растрачиваются попусту на сей земле! Какие тысячи ставятся на карту и проигрываются в кости, когда бы одна-единственная из них могла бы вывести тебя из твоего лабиринта!» А однажды враг человечества подкинул мне мысль собрать пожитки и бросить все на произвол судьбы. Но нет! Боже сохрани меня от этого! Да, да — в одной рубахе хотел я пуститься в бега, даже продаться рабом в Алжир,[287] только бы спасти здесь свою честь и помочь жене и детишкам. В другой раз стал шептать мне на ухо, наверное, как я по крайней мере думаю, — более добрый дух: «Дурень ты, дурень! Не станут небеса творить чудо для тебя одного! Бог создал землю
