Взрыв - Виктор Михайлович Попов

— Вот в этом все дело...

Гровс был бледен и растерян, руки его дрожали. Он огляделся. Комната отдыха, на полу ковер, дверь, Хаббарт, окна, потолок — все показалось ему чужим, холодным и даже враждебным. «Нету солдата, нету профессора! — будто издевались ворсистые завитки коврового узора, что своей яркостью лезли в глаза. — И документы липовые...» Хоть застрели этого Хаббарта, ничего он сейчас не сделает, не достанет ни беглецов, ни подлинных документов.

— Приказывайте! — взмолился Хаббарт. — Я не могу так... Я должен что-то делать...

— Прикажу... Вернусь с континента — и прикажу...

— Вы уезжаете?

— Улетаю! Срочно! На исповедь вызывают!.. Останешься здесь за меня. И чтобы к моему возвращению хоть из-под земли достал профессора и солдата.

— Достану! — поклялся Хаббарт. По пути из комнаты отдыха он приноровился к шагу Гровса.

— Не провожай меня. Я сам вызову машину и сделаю все остальное.

— Ну как же вы одни...

— Один управлюсь.

Гровс тяжело повернул голову и опять осмотрел все вокруг, словно прощался. Он даже подал руку Хаббарту, будто простил за служебные упущения. Не понравилось это Хаббарту; если бы ударил, пригрозил, ну... обругал бы еще раз, тогда все было бы понятно, а то — руку подал... Но не ослушался, только проследил, как Гровс медленно переступил одну ступеньку, другую, как, удаляясь, все больше и больше сутулилась его спина.

Взволнованный, еще не погасивший нервную дрожь Хаббарт чувствовал себя побитым щенком. Не случайно всполошились на континенте, даже Гровса вызвали. Такой тревоги на Талуме еще не наблюдалось.

Вбежала Регина. Она шептала что-то посиневшими, обескровленными губами, ее глаза непонимающе смотрели на еще не успокоившегося Хаббарта.

— Он сказал... Он попрощался со мной... Он так и сказал: прощай...

— Ну и что? Не он, так другой такой же появится здесь.

От этой мысли Хаббарту стало легче. На самом деле, не Гровс, так другой будет рядом. И неизвестно еще, с кем лучше работать.

— Пойдем немного погуляем. Надо обрести равновесие, а то разнервничались что-то и ты и я.

Они вышли на улицу. Из-под крыш домов на проезжую часть лился холодный голубоватый свет. Прохожих не было.

— Я с ним жила... — теребила оборку на кофте Регина. — А он попрощался...

— Жаль стало? Всех не пережалеешь, о себе надо больше думать, — бодрился Хаббарт, поправляя бортики пиджака. — Я живу один раз. А мне твердят: скоро наступит лучшее время, ты станешь хозяином всего, чего захочешь. И уж, во всяком случае, хозяином своих желаний, времени, своей судьбы. Чтоб никто не вмешивался в мою жизнь, в том числе и такие, как Гровс... Я сыт обещаниями! Не верю науке. Что она дала мне? А что ты получила от нее? Не верю я и любой политике. Это — обман. У кого сила, тот и придумывает политику, чтобы лучше себя устроить, повыгодней. У меня своя дорога, никакой политики не хочу, потому я на этом острове.

— Извините, господин Хаббарт. Я не понимаю, о чем вы говорите, — присматривалась к нему Регина. — Ваши слова не для моего ума. Что дальше будет? Мы остались одни...

— Да, одни! — изумился Хаббарт. — А ты, оказывается, соображаешь... Вот найдем профессора и солдата, тогда и узнаешь, что дальше будет.

Почему он сразу не подумал об этом? Одни... Значит, он во всем городке единовластен?!

Еле не осознав свое безграничное владычество, Хаббарт уже почувствовал раболепие Регины. А это не случайно. Во времена Гровса она держалась чуть ли не значительнее господина руководителя.

— Не пропадем, Регина! Думаешь, без этих ученых, без мыслителей жизнь остановится? Проще надо смотреть на жизнь. Они считают, что именно они должны быть самыми значительными лицами. Видела теперь хотя бы на примере того же Гровса? Нет его, и все! Может быть, вообще не вернется. Вот тебе и мыслитель, ученый. Для меня самый ценный человек тот, у кого не дрогнет рука. Бывают в жизни такие моменты. Так вот, чтоб рука не дрогнула... А все остальное в человеке — муть, нанесенное временем или обстоятельствами.

«Одни... А где профессор и солдат? Почему до сих пор не найдены?» — не выходило из головы Хаббарта. Он шел по улице и удивлялся внутренней легкости. Никого не надо опекать, не надо выполнять ничьих распоряжений; он может делать все, что хочет, и все будет правильно, потому что делал бы это он — хозяин, и никто ему не указ. Вот она, власть!

Ему хотелось кричать во все микрофоны мира, что именно он сейчас единственный распорядитель, что никаких гровсов для него не существует. Люди должны знать это и преклоняться перед ним.

Регина мешала ощущать сладость еще не изведанного счастья. Мешала своею неуверенностью в будущем, да и вообще своим никчемным присутствием.

— Пора домой, — указал ей Хаббарт на обратную дорогу, как слишком загулявшемуся ребенку.

— То есть как — домой? Мне страшно одной, господин Хаббарт.

— Нервишки... — покровительственно посмеивался Хаббарт. — Вот будет война... А это знаешь сколько жертв? Оружия на земле все больше и больше — в этом деле человечество уже не остановится. Финал предрешен. Только чрезмерно доверчивые люди или крайне тупоголовые не понимают этого. Так что готовься, Регина, отбрось переживания. Поняла? Постарайся понять. Повторяю: всех не пережалеешь. Ну, иди домой.

Регина всхлипывала, наклонив голову, боязливо остановилась, прежде чем ступить на перекресток.

Хаббарт остался один. Задумался: чего-то не хватает. Один... Что делать с этой свободой? Он пытался представить дни и ночи свои в городке под куполом. Хозяин... Прежде всего как это он один будет распоряжаться? Кем?! Оказывается, нужны люди. Даже те, что ненавистны и постоянно мешали ему, что будто бы умнее, значительнее и находятся у главного пульта управления жизнью. Один... Хоть лопни, никто не узнает о его могуществе. Никому до него нет дела...

Он и не заметил, что бежал трусцой по мертво освещенной улице. Искал ли чего? Стремился ли настигнуть воображаемых свидетелей его безграничной власти в городке? На эти вопросы Хаббарт вряд ли ответил бы. Он не мог стоять на месте — становилось душно, тяжко, словно врастал в землю недвижимым столбом и уже делался лишним в этом городке, а может быть, и во всем мире.

Измученный, он вернулся в свою квартиру. Ничего не хотелось. Во всем городке — пустота,