Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др. - Вячеслав Гречнев

В этом высказывании особенно очевидно то общее, что сближало писателей, в целом таких «чудовищно разных». Тут были, разумеется не только терпимость и уважение к таланту. В той же «Стене» не могли не вызвать сочувствия М. Горького гневные обличения мещанских, инертных и косных, «устоев» и настроений толпы. Уже в первых своих рассказах-легендах М. Горький будет писать не только о героях и подвигах, но и о тех «серых», благополучных и «осторожных» «людишках», которые, будучи не в состоянии оценить эти подвиги, как нельзя лучше умели извлечь из них для себя практическую пользу. Герой «Стены», призывающий к жертвам во имя лучшей жизни, увидел только «спины» — «равнодушные, жирные, усталые» [212]. Такие же «спины» мог бы увидеть и Данко: он «смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они — как звери <…> не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них». И не случайно, конечно, такие люди, после того как Данко привел их в «свободную землю», «не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце» [213]. Однако при всей несомненности переклички финалов этих произведений улавливается различие основной тональности их звучания. Андреев, можно сказать, не оставляет никакой надежды на возможность, даже весьма отдаленную, изменения жизни человека к лучшему: «Черная ночь выплевывала мокрый песок, как больная, и несокрушимой громадой стояла стена», — таковы заключительные слова рассказа [214]. Горький «убежден, что жертвы, на которые идут герои, оправданны и не бесплодны. Да, люди, которых Данко вывел из леса, скорее всего недостойны смерти героя, они еще не доросли до понимания высокого смысла человеческого подвига. Но со временем придут другие люди. О них-то (а не только о своих соплеменниках) и думает умирающий герой, им-то и оставляет надежду автор «Старухи Изергиль»: «Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и – умер» [215].

И в первый, и в последующие периоды своей деятельности М. Горький написал немало произведений, в которых с гневом и сарказмом изобразил «идеалы» и устремления, настроения и психологию мещанина. С этой точки зрения и М. Горький, подобно Андрееву, вполне мог бы назвать многих своих героев «прокаженными», не имеющими ничего общего с образом и подобием человеческим. И – для М. Горького масса людей нередко была только «толпой», сборищем случайных и разных людей, объединенных каким-то одним, как правило, низменным настроением. Как раз к такому изображению, и не только в «Стене», явно тяготел Андреев. Но М. Горький, случалось, пытался предостеречь Андреева, давал понять, что подход в этом случае должен быть дифференцированным: «Дело жизни по нынешним дням все в том, чтоб, с одной стороны, организовать здоровый трудящийся народ — демократию; с другой — чтоб дезорганизовать усталых, сытых, хмурых буржуев. Бодрому человеку только намекни он поймет и улыбнется, и увеличит бодрость свою, больного скукой мещанина — ткни пальцем — и он начнет медленно разрушаться» [216]. Но и это и многие другие предостережения М. Горького не возымели действия на Андреева. У него был совсем иной угол зрения, качественно иное восприятие мира и человека. Не оказали влияния на него в этом смысле и события революции 1905 г. «В общем, все, что я видел, — заметит он в письме к В. В. Вересаеву, — не поколебало устоев моей души, моей мысли; быть может, еще не знаю, сдвинуло их слегка в сторону пессимистическую. Вернее так: человека, отдельного человека, я стал и больше ценить и больше любить (не личность, а именно отдельного человека: Ивана, Петра), — но зато к остальным, к большинству, к громаде испытываю чувство величайшей ненависти, иногда отвращения, от которого жить трудно. Революция тем хороша, что она срывает маски, — и те рожи, что выступили теперь на свет, внушают омерзение. И если много героев, то какое огромное количество холодных и тупых скотов, сколько равнодушного предательства, сколько низости и идиотства <…> Можно подумать, что не от Адама, а от Иуды произошли люди, — с таким изяществом и такою грацией совершают они дело массового, оптового христопродавчества» [217].

Рассказ «Стена», как уже отмечалось, сконцентрировал в себе большинство тех проблем и тем, над которыми постоянно и мучительно размышлял Андреев и которые привлекали внимание многих художников слова на грани веков. Рассказ этот, а точнее сказать философа публицистический этюд, построен по типу полифонического произведения.

Есть в нем главная тема, ее развитие, свой лейтмотив, воссоздать который помогают вновь и вновь повторяющиеся детали пейзажа, детали-символы и образы-маски. К ним относятся «стена» и «ночь», образы «голодного», «танцующего», «повешенного», «дураков» и т. д., а также непрестанно варьируемое восклицание, содержащее просьбу-мольбу уставших от жизни людей: «Убейте нас!», и следующее за ним утверждение «Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги». За всем этим просматривается центральная для Андреева, и не только в этом рассказе, мысль о смерти человека и бессмертии человечества, — мысль, как он стремится показать, утешительная для личности лишь отчасти и одновременно леденящая душу трагической обреченностью и безысходностью.

Но кроме этой главной темы выдвигается в «Стене» целый ряд опросов, проблем и мотивов, которые не получают в произведении сколь-нибудь последовательного развития и законченного изображения. Они как бы только обозначаются, лишь на какое-то мгновение «выхватываются» из тьмы «ночи» и тут же исчезают. Они — своего рода «кошмарный» фон того, что совершается у «стены», и своеобразное пояснение к более углубленному пониманию многоликости ее — тех непреодолимых несправедливостей, несчастий, социальных в биологических препятствий, которые стоят на жизненном пути всякого смертного. Это и раздумья о власти, законности и беззаконии; о голоде, болезнях, вражде полов; о более чем призрачных возможностях человека в познании и осмыслении им мира и самого себя; это и проблемы индивидуализма и коллективизма, эгоизма и альтруизма, насилия и терпения, веры и неверия, фатальной предопределенности и протеста, борьбы человека против нее и т. д., и т. п. Следует подчеркнуть: все эти проблемы только ставятся или намечаются писателем, отношение же его к ним остается не до конца проясненным. Можно сказать и более определенно: художественная ткань рассказа «Стена» (и это характерно не только для данного андреевского произведения) соткана так, что в ней сопрягаются самые разные логики и ни одной из них не отдается предпочтение, все зависит от точки зрения «наблюдателя».

Вспоминая о времени выхода в свет первой книги рассказов, прославившей Андреева, В. В. Вересаев писал: «Вчерашний безвестный судебный репортер газеты „Курьер", Леонид Андреев сразу и безоговорочно был выдвинут в первый писательский ряд. Рассказ „Бездна", напечатанный уже после выхода книжки в той же газете „Курьер", вызвал в читательской среде бурю яростных нападок и страстных защит, графиня С. А. Толстая, жена Льва Толстого, напечатала в газетах следующее письмо, в котором протестовала против безнравственности рассказа. Буря эта сделала известным имя Леонида Андреева далеко за пределами очень в сущности узкого у нас круга действительных любителей литературы. Книжка, в последующем издании которой был включен и рассказ „Бездна", шла бешеным ходом, от газет и журналов поступали к Андрееву самые заманчивые предложения. Бедняк, перебивавшийся мелким репортажем и писанием портретов, стал обеспеченным человеком» [218]

В числе тех, кто поддержал Андреева, был М. Горький: ему в целом понравился этот рассказ, он увидел в нем антимещанскую направленность. Союзником С. А. Толстой выступил Л. Н. Толстой, также осудивший это произведение. Оценка Толстого огорчила Андреева: он надеялся, что великому писателю будет близка затронутая тема. В письме к А. А. Измайлову он замечает: «Напрасно это он, – „Бездна" — родная дочь его „Крейцеровой сонаты", хоть и побочная» [219].

У Андреева, конечно, были основания считать себя в этом случае продолжателем Толстого. Как и автор «Крейцеровой сонаты», он в своей «Бездне» обращается к исследованию проблемы пола, изображению животного начала в человеке.

В этом рассказе ничто поначалу не предвещает драматической развязки. Все кажется прекрасным: и природа, окружающая юных героев, студента-технолога Немовецкого и гимназистку Зиночку, и они сами. Можно сказать, что, знакомя читателя с героями, автор с некоторой даже чрезмерностью подчеркивает только хорошее в их внешнем и внутреннем облике: разговор их «лился спокойным потоком и был все об одном: о силе, красоте и бессмертии любви <…> И, как и речь, все у них было молодое, красивое и чистое: стройные, гибкие фигуры, словно пронизанные воздухом <…> и свежие голоса, даже в простых словах звучавшие задумчивой нежностью, так, как звенит ручей в тихую весеннюю ночь, когда не весь еще снег сошел с темных полей» [220].