Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постепенно это письмо должно было достигнуть Киева, а затем и Москвы.
Вторая половина января и первая половина февраля 1922 года – тяжелое время в жизни Булгакова – оказались продокументированы уникальным образом.
Точнее было бы сказать, что таким же образом были в свое время продокументированы все первые годы московской жизни, но уцелели лишь крохотные фрагменты этого обширного документа: дело в том, что в течение 1921–1925 годов (а скорее всего, и начала 1926-го) Булгаков вел дневник. Этот дневник был отобран у него при обыске 7 мая 1926 года и возвращен после ряда настоятельных просьб в 1929 году. Как рассказывала нам Е. С. Булгакова, получив дневник, он сам его уничтожил, не желая хранить глубоко интимный документ, прочитанный чужими глазами. При этом он вырезал ножницами четыре фрагмента текста – как свидетельство самого существования дневника (такого рода жест был, как увидим впоследствии, для него характерен. Но существует и другая версия – что дневник возвращен не был, и эти несколько листков – лишь случайно уцелевшая в доме после обыска его часть). Так как текст дневника писался на обеих сторонах листа, в этих фрагментах у некоторых строк оказались срезаны нижние части букв, у других – начальные буквы, утрачены также даты на оборотах страницы. Удалось восполнить с достаточной степенью точности недостающие части текста. Приведем далее почти все уцелевшие фрагменты дневника (восстановленные строки, слова и буквы заключаем в квадратные скобки, полностью утраченные строки отметим точками).
«Сильный мороз. Отопление действует, но слабо. И ночью холодно.
25 января (Татьянин день).
Забросил я дневник. А жаль. [з]а это время произошло много интересного.
[Я] до сих пор еще без места. Питаемся [с] женой плохо. От этого и писать [не хочется]. [Чер]ный хлеб стал 20 т. фунт, белый 〈…〉 т[ысяч].
[К] дяде Коле (H. М. Покровскому. – М. Ч.) силой в его отсутствие из Москвы, вопреки всяким декретам 〈…〉 вселили парочку 〈…〉
(Здесь читатель волен усмотреть прототипическую основу будущей повести «Собачье сердце». – М. Ч.)
26 (?) января.
Вошел в бродячий коллектив актеров: буду играть на окраинах. Плата 125 за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг.
* * *
Питаемся с женой впроголодь.
* * *
Не отметил, что смерть Короленко сопровождена в газетах обилием заметок. Нежности.
* * *
Пил сегодня у Н. Г. водку».
«Н. Г.» – по-видимому, Николай Леонидович Гладыревский (он-то, по словам T. Н., и был склонен к водке, тогда как Булгаков предпочитал вино; по ее уже словам, Гладыревский редко ходил к ним – они с T. Н. друг друга недолюбливали, – обычно к нему ходил Булгаков). Через несколько дней ему суждено было невольно сыграть роковую роль в жизни Булгакова и его родных. Возможно, на следующий же день Н. Гладыревский уехал в Киев. О дальнейшем он рассказывал нам сам в 1969 году. «В январе 1922 года я приехал в Киев. Оставил вещи у знакомых и пошел к Булгаковым. Переночевал – на другой день температура 40°. Я заболел возвратным тифом. В это время, пока я лежал у них, заболела их мать и умерла. Она пошла в баню (хоть ей и не советовали) и заболела. А все говорили, что я ее заразил. А я не мог ее заразить – у нее была двойная форма тифа, совсем другая, чем у меня…»
Варвара Михайловна скончалась очень быстро – 1 февраля 1922 года. 2 февраля Булгаков получил из Киева телеграмму: «Мама скончалась. Надя». «В день, когда пришла телеграмма, – рассказывает T. Н., – он как раз должен был играть в этой бродячей труппе. И поехал с тяжелым сердцем – и тут же вернулся. Спектакль не состоялся – труппа распалась».
9 февраля Булгаков записывает в дневнике:
«Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки немного муки, постного масла и картошки. У Бориса миллион. Обегал всю Москву – нет места.
Валенки рассыпались».
По-видимому, это же самое время запомнилось и Татьяне Николаевне. На вопрос: «Вот вы с Булгаковым пережили Киев 1918–1919 годов, потом были в разных обстоятельствах на Кавказе, потом попали в Москву – какое время помнится как самое тяжелое?» – она ответила: «Хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве. Бывало, что по 3 дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать мне уже было нечего. Я лежала и все. У меня было острое малокровие. Я даже обращалась к дядьке-гинекологу… Но он сказал, что это временно… Потом Михаил от дядьки приволок мешок картошки…»
На обороте листка с дневниковой записью от 9 февраля запись со срезанной датой – возможно, 10 февраля:
«Москва с…
Возможно, что особняк З. (видимо, Земских. – М. Ч.) заберут под детский голод[ный] дом.
* * *
Ученый проф. Ч. широкой рукой выкидывает со списков, получающих академ[ический] паек, всех актеров, вундеркиндов (сын Мейерх[ольда] получал академическ[ий] паек!) и „ученых“ типа Свердловск[ого] унив[ерситета] преподавателей».
Уцелевшие записи многое говорят о самом характере дневника, о стремлении автора фиксировать детали текущей жизни, ее вещественные подробности (вплоть до цен на товары). Примечательно, что в записи об академических пайках (понятен острый интерес к этому голодающего Булгакова, не имеющего ни пайка, ни жалованья) – имя Мейерхольда: то самое имя, которое первым слышит Булгаков, переступая первый раз порог Лито: «Мелькнула комната,
