Сам о себе - Игорь Ильинский

Трудно сказать, кто был хозяином этого театра, директором или художественным руководителем. У меня осталось впечатление, что каждый член студии был и ее равноправным хозяином. Конечно, было какое-то правление или дирекция, или основная группа студии, которая решала планы театра, репертуар, которая вела театр. Но все это было удивительно по-братски, демократично, и я думаю, или у меня осталось такое впечатление, что каждый художник – член студии – мог делать в студии то, что он хочет. Если бы я захотел попробовать свои силы как режиссер и интересно рассказал о своем плане, мне бы разрешили это сделать. Если бы я сделал заявку на какую-нибудь роль, со мной, елико возможно, посчитались бы. Все же основная группа студии, дружно помогая друг другу советами и мнениями, делала в искусстве театра то, что она хотела и считала равно нужным как для себя, так и для студии.

Любовь к своему искусству, к студии, уважение к товарищам были безмерны не на словах, а на деле. Конечно, все это родилось не само по себе, но пошло и воспиталось от Станиславского, от Художественного театра, от лучших его традиций. Увы, всего этого я не сумел заметить за мое краткое пребывание в самом Художественном театре, а заметил здесь, в его детище. И еще: святое отношение к театру здесь было лишено какой-либо доли ханжества. Вскоре в студии произошли некоторые изменения, но я застал еще именно такое положение дел. Перейдя в большое помещение и обретя художественным руководителем М. А. Чехова, студия начала терять эти свои положительные качества. Впрочем, я был в Первой студии всего два театральных сезона и не могу говорить о дальнейшей ее судьбе. Но на второй год моего пребывания в студии бразды художественного правления взял М. А. Чехов, я застал этот момент, после которого начались изменения в самом коллективе.

С приходом Чехова к художественному руководству стал строиться уже другой театр, известный нам в дальнейшем как МХАТ 2-й. Расцветом же Первой студии было время, когда там было коллективное и коллегиальное руководство.

Я был на том собрании, когда М. А. Чехов объявил товарищам, что он хочет стать руководителем студии, что он хочет строить театр, что он видит для этого путь, по которому должен идти театр-студия, и что если товарищи верят ему, то он станет во главе театра. Если же нет, то он вынужден уйти из студии и строить такой театр на стороне. Все студийцы призадумались – они поняли, что с этого дня изменится облик студии. Особенно это почувствовали старшие товарищи. Но авторитет Чехова был так велик в это время, вся молодежь так любила его, что не могло быть и речи об уходе Чехова. Предложение Чехова было принято, и началась новая страница Первой студии, которая вскоре стала МХАТ 2-м во главе с М. А. Чеховым и его главным помощником И. Н. Берсеневым. Другие режиссеры – Б. М. Сушкевич, А. Д. Дикий, В. С. Смышляев – в дальнейшем отошли на второй план, уступив место основным замыслам Чехова.

Я не хочу сказать, что руководство Чехова было неинтересным. Как известно, в МХАТ 2-м были блестящие спектакли и с его участием («Петербург», «Дело») и без него («Блоха», «Тень освободителя» и др.). Отъезд Чехова за границу, к сожалению, прервал его замечательную, интереснейшую работу в этом театре. Чехов уехал в расцвете сил, полный замыслов, от него можно было ждать в дальнейшем интересных режиссерских работ. Но, увлеченный теософскими учениями, он оторвался от нашей действительности и как художник, по существу, оборвал свою деятельность, которая могла быть богата и плодотворна.

И все же я думаю, что все те, кому посчастливилось видеть Михаила Александровича Чехова на сцене, согласятся со мной, что это был самый замечательный актер нашего столетия.

К сожалению, я видел Чехова главным образом только как актера на сцене, я никогда не наблюдал его в репетиционной работе или на занятиях. Его актерская техника была мне совершенно непонятна. Восторгаясь любым большим актером, я понимал все технические как внутренние, так и внешние приемы, которыми он пользуется. Я ощущал и разбирал как зритель и вместе с тем как аналитик-профессионал все результаты его подъема, воодушевления, вдохновения, а также приемов или расчета. Безусловно, Чехов был самым крупным актером, которого я видел на сцене. Умудренный опытом, я могу теперь только по воспоминаниям догадываться, что техника Чехова была крайне разнообразна и совершенна как во внешней, так и во внутренней стороне. То, что внутреннее и внешнее в его игре стояли на огромной высоте по силе выразительности и воздействия и не уступали в этом друг другу, взаимно сливаясь, было секретом его ошеломляющей игры.

Как он делал свой первый выход в «Деле»! С ошеломляющей точностью и ясностью он приносил с собой на сцену образ добродушного старика-помещика, провинциала, дворянина, в безоблачное утро (которому так радовался этот человек!) стукающегося на ходу головой о притолоку; однако он этим не отвлекал внимания от тут же выраженной им доброй и нежной любви к дочери, любви такой нежной, по-детски трогательной. От одной этой сцены навертывались слезы на глаза зрителей, восхищенных высокой степенью искусства, атмосферой жизни, которые актер приносил на сцену, и зритель сразу начинал любить этого трогательного, беспомощно-доброго старика...

А дальше! Сколько великолепного и тонкого юмора, сколько душевной наблюдательности художника там, где Чехов – Муромский с важностью надевает все регалии, наивно и благородно верит, что он найдет правду у «сиятельного лица»...

Я могу спросить у читателя, помнящего пьесу: может ли он представить, как зритель будет реагировать и воспринимать последующие события драмы, когда чиновники-взяточники станут мучить, обирать и доведут до смерти этого дряхлого старика, с душой открытой и доброй, как у ребенка?..

Нельзя описать степень гениальности проводимой Чеховым сцены Хлестакова, когда он, голодный, ходит в гостинице, глотая слюну.

Исполнением роли Хлестакова он покорил всю театральную Москву начала двадцатых годов. По рассказам свидетелей, Чехов, репетировавший Хлестакова под руководством Станиславского, вместе со своим великим режиссером с первых же репетиций был верен заветам Гоголя. Около двух лет они работали над «Ревизором» со всем присущим этим художникам проникновенным увлечением. И, несмотря на верность заветам Гоголя, до самых генеральных репетиций что-то у Чехова не получалось. Как будто все было верно и в большой степени убедительно, но чего-то в образе зримо не хватало. Завершению работы мешала какая-то неудовлетворенность и режиссера и актера. Если правильно понимать свидетелей трудных и мучительных родов спектакля, мешала слишком большая, скрупулезно натуралистическая «заземленность» образа. И вдруг на одной из последних репетиций, кажется, сам же Станиславский предложил Чехову: «А что, Миша, если ты вообразишь, что у тебя вместо мозгов голова наполнена газом, наподобие детского воздушного шарика, и ты беспрестанно взлетаешь и отрываешься от земли». Неясное это, по сути, замечание вдруг сыграло решающую роль. Михаил Александрович по-своему воодушевился им, пронизал всю роль таким ощущением и... вдохновенно полетел, при всей глубокой и реалистической заземленности образа.