Никто не выйдет отсюда живым - Хопкинс Джерри

Джим провёл с Бэйбом и последующие дни, однажды он прекратил начавшуюся в бассейне драку, посетил боксёрский поединок Мухаммада Али-Джо Фрэзьера, а больше – гулял по венецианскому пляжу. На пляже они как-то зашли на пирс Санта-Моника, чтобы перекусить и, как писал Бэйб, “дурачились по всей галерее, а затем вернулись в город”.

На следующий день Джим уехал в Париж.

Глава 12

Памела впоследствии идиллически рассказывала историю их краткого пребывания в Париже. Удалось избавиться от давления, которое загоняло Джима всё дальше в тупик. Он почти перестал пить. Он писал множество новых, волнующих стихов, книгу о процессе в Майами (или автобиографию – она рассказывала по-разному), а кроме того, они слушали оперы, симфонии. Джим и Памела чувствовали себя будто молодожёнами, им было хорошо вместе, как никогда раньше.

Это – фантазия Памелы.

Одну историю она особенно любила рассказывать – об их путешествии в Марокко. “Однажды утром я проснулась и увидела в гостиничном бассейне симпатичного человека, разговаривавшего с двумя молодыми американцами.

Я сразу же влюбилась в него. Потом я поняла, что это Джим. Я не узнала его. Он рано встал, сбрил бороду и, потеряв много веса, он был такой худой – он казался другим человеком. Это было так здорово – опять влюбиться, заново, в человека, в которого я уже была влюблена”.

“ Дома” в Париже, иногда в “Georges V Hotel”, чаще – в трёхэтажном домике на Правом Берегу, было прежде всего спокойно. Основную массу времени они проводили в большой солнечной квартире в Ле Марес – старом известном жилом районе около площади Бастилии. Они взяли её в субаренду и платили 300 франков в месяц.

Эту квартиру снимала молодая французская фотомодель Элизабет (Зозо) Ларивьер и её друг, американский телепродюсер, но они собирались вскоре уехать – он возвращался в Америку, где у него была семья, она собиралась ехать на юг Франции, чтобы сниматься в кино – так что они предложили Памеле одну из двух свободных спален, сказав, что после их отъезда она и Джим смогут поселиться в квартире как минимум на два месяца.

Две недели, до 10 апреля, Зозо оставалась в квартире, наблюдая за этой странной парой, привыкающей к Парижу и заново приспосабливающейся друг к другу. Зозо их отношения казались странными. Когда бы она ни разговаривала с Памелой, Памела говорила только о Джиме и о том, какой он удивительный, “всё было Джи-и-им, Джи-и-им, Джи-и-им”. Но потом, когда Памела оставалась ночевать у кого-нибудь из своих французских друзей, например, у богатого графа, утром по телефону она умоляла Зозо солгать: “О, пожалуйста, скажи Джи-и-иму, что я всю ночь была у твоей подруги и вернусь к двенадцати”. Она всегда использовала меня, чтобы сказать это "Джи-и-иму”.

Джим молча готовил завтрак для себя и Зозо, относил его ей в постель и оставался поболтать за едой. Иногда по утрам он отправлялся в самую маленькую из трёх спален в квартире, куда он передвинул маленький столик Зозо, сидел там и писал – или рылся в одной из картонных коробок с бумагами, записными книжками, плёнками, газетными вырезками, фотографиями, фанатской почтой, рукописями, которые он привёз с собой, рылся в реликвиях и пластинках своего прошлого, пытаясь точно определить, чего это стоит. В конце дня, когда начинало темнеть, он иногда переходил со своими записными книжками за обеденный стол. Иногда же по утрам он уходил и подолгу гулял в одиночестве.

Часами он бродил по парижским улицам, сначала по одной, потом по соседней – точно так же, как он делал это в Голливуде. Он отправлялся на север по своей улице – узкой, без деревьев улице Ботрейлис – в квартале жилых домов, мимо агентства новостей, книжного магазина, трёх маленьких ресторанов, клуба дзю-до, мужской парикмахерской; затем на запад по улице Св.Антуана, мимо мясного рынка под открытым небом с висящими кроликами, россыпью красной вишни, переполненными лотками с рыбой и креветками, цветной капустой размером с баскетбольный мяч; так он медленно приближался к одному из тысячи привлекательных и знаменитых мест в городе. Джиму особенно нравилось в Лувре – это было следствием его юношеской любви к искусству.

По утрам он также часто отправлялся на юг по улице Ботрейлис и всего через пять кварталов попадал в Иль Сент -Луи, который стал одним из его самых любимых районов во всём Париже. Это там, на Ке д’Анжу, он посетил гостиницу “Hotel de Lauzun”, ставшую когда-то местом встреч любимого Бодлером и Готье Гашишного клуба.

Там так здорово, – говорил он Зозо или Памеле, вернувшись домой. – Они выбросили светокопию после того, как сделали этот город.

Но вопреки фантазии Памелы Джим всё ещё пил – и сильно. С превеликим удовольствием он открыл для себя два наиболее распространённых во Франции типа баров: винные бистро и кафе на тротуаре. Ещё Голливуд, Хемингуэй, Фитцджеральд проявляли к Парижу дружелюбие иностранцев. Остановиться в бистро или кафе было не просто естественно, это было de rigueur; и совсем не для богохульного тоста.

Своё богохульство Джим проявил однажды на первой неделе апреля в “Astroquet”, маленьком клубе на бульваре Сен-Жермен. Он получил своё название от французского слова “troquet” (кафе) и американского слова, обозначающего космическое пространство (вне земной атмосферы) “astro”; интерьер был выдержан в духе карикатуры на “Buck Rogers”.

Джим пил один, когда его внимание привлекли несколько молодых людей, которые вошли с гитарными чехлами. Через какое-то время он подошёл к их столику.

Ребята, вы американцы?

– Да. Ты откуда? – Его никто не узнал.

– Из Калифорнии.

Я тоже. Ты где учился?

Хм… в УКЛА.

Здорово, я тоже! А когда?

Джим немного подумал и сказал, что в 1964-м и 1965-м. Молодой американец снова сказал:

Здорово, я тоже! На каком факультете?

Хм, кинематография.

Молодой американец сделал паузу. Это была игра “Двадцать вопросов, или Чем я занимаюсь?”

Хм… хм… ты поёшь? С группой?

Джим согласился.

О, здорово, Господи, я в растерянности, я даже не…

Джим купил им спиртного, крепкого виски с пивом – то же самое, что пил он сам. Молодой человек представился.

Фил Трэйнер. Эти ребята – мои друзья, у нас группа “Clinic”, мы все американцы, мой отец работает здесь в американском посольстве.

Несколько часов они пили, а ближе к рассвету достали гитары, и Джим спел “Ползущую королевскую змею”. Он рассказал своим новым друзьям, что эта песня записана на новом альбоме, который на этой неделе выходит в Америке. Он постоянно курил, и его голос был тяжёлым и грубым. Между песнями они говорили о музыке и “звёздах”. Джим сказал им, что он взял отсюда всё, что мог взять. Они поразились, когда он сказал, что 250 раз употреблял кислоту. Ещёраз Джим произвёл на них впечатление, рассказав о ночи, когда он разгромил студию звукозаписи. Он сказал, что действительно любит остальных “Doors” и считает, что Робби Кригер никогда не удостаивался такого внимания, какого он заслуживал.

К рассвету ушли все, кроме Джима и Фила. Джим много курил и так глубоко затягивался, что у него начинался бронхиальный кашель. Фил тоже был певцом, и он говорит об этом так: “Казалось, Джим разрывал грудь и горло. Он курил с сигаретами такие сильные наркотики, Боже мой, парень, если бы мне пришлось описывать его образ того времени в моих глазах, то это глубокая затяжка, и потом – кх, кх, кх”.

Оба они были страшно пьяны; когда ранним утром они, шатаясь, вышли из клуба, Джим расстегнул штаны и стал мочиться. “Трахни испуганную курочку, – сказал Джим, – трахни испуганную курочку”. Потом, застегнувшись, он предложил поймать такси и поехать поискать Памелу. “Трахни испуганную курочку”.

Когда выяснилось, что Памела не вернулась домой в Марес, Джим знал, куда идти – к Лотену Картеру, женскому фотографу. Он позволил себе войти (он знал, где ключ) и обнаружил, что Памела спит с фотографом, после чего напал на запасы спиртного. Сначала водка. Потом ром. Потом всё подряд, прямо из бутылки, не запивая, не смешивая. Через час он отправилФила разбудить Памелу.