Романтические приключения Джона Кемпа - Джозеф Конрад
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В мозгу моем встала картина: Мануэль ночью влезает в лодку из воды — полуголый, чуть живой, красноречивый и вдохновенный. Жалкая тварь, он, все же, был прирожденным политиком и демагогом. Он умел увлечь своих товарищей. И в теплоту моих надежд повеяло холодком, потому что яркий парус, подкарауливавший наше пробуждение, был результатом вдохновений Мануэля, доведенного до крайности страхом перед О’Брайеном.
Штурман продолжал, не сводя глаз со шхуны.
— Как полагаете, отважатся они на новое нападение?
Я не задумываясь сказал, что нет.
Лугареньос из Рио-Медио — трусливый сброд, раздираемый завистью и злобой. Они не решатся на открытый бой. Правда, во времена Николса они пускались в подобные предприятия, — но это не в их натуре.
Себрайт ответил, что того же мнения придерживается и Кастро — но только Кастро подкрепляет свои суждения плевками. — "Брюзжит как старый кот. Кажется, он вас не слишком любит, мистер Кемп".
Тут представился нашим взорам сам Кастро, важно остановившийся в дверях кухни. Чернокожий повар протягивал ему для закурки горящий уголек, бросавший красные отсветы на его эфиопскую рожу с белым оскалом зубов. Черный плащ Кастро был забрызган пеной. Конец сломанного пера вызывающе свешивался на лоб.
— Глянь на парня, как нахохлился. Гром и молния. Э, дон Тенебросо[41]. Поторапливайтесь сюда, ваше благородие… — засмеялся Себрайт.
Кастро, не меняя степенной походки, приблизился к нам.
— Что скажете о ней сейчас? — спросил Себрайт, указывая на парус шхуны.
Кастро, зарывшись бородою в плащ, безмолвно поглядел вдаль.
— Проклятие, — произнес он наконец, после долгой паузы, и, не поворачивая головы, окинул меня косым взглядом.
— Итак, — подтрунивал Себрайт, — дон Тенебросо не желает ехать в Англию? Там у него нет друзей?
Кастро ответил презрительным взглядом.
— А между тем, сей джентльмен, которому вы так преданы, едет в Англию — к своим друзьям.
Кастро с головы до пят содрогнулся под своим плащом.
— Так пусть же его друзья постятся и молятся и просят заступничества у всех святых. Per Dios. Ха… Ха… Ха.
Гневная вспышка Кастро до крайности не вязалась с принятой им позой мрачного сдержанного достоинства.
— Что я слышу! В Англию… Ха… Ха. Пусть же поторопится, пусть, летит прямо к черту на рога. Ха-ха-ха. Я вам говорю, я, Томас Кастро.
Он понизил голос, чтобы усилить впечатление, и острие кинжала, точно указательный палец, уперлось в его открытую ладонь. Неужели мы думаем, говорил он, что гонец на быстром муле еще не мчится берегом в Гавану, — на самом быстром муле из конюшен дона Бальтасара, убиенного святого старца? У самого генералиссимуса не было подобных мулов. У Риэго есть сахарная плантация на полпути от Рио-Медио в Гавану, и там всегда содержатся на смену верховым мулы для срочных гонцов, на случай, когда блаженной памяти его превосходительство писал приказы в столицу. Весть о нашем побеге дойдет до судьи не позже следующего утра. О том позаботится Мануэль, если только он не утонул. Но навряд ли — эта бестия плавает как рыба! Проклятие!
— Так, — спокойно сказал Себрайт. — А каково все-таки мнение вашего благородия относительно шхуны?
Кастро пожал плечами: "Кто знает". Он расправил скомканные складки плаща и, не оглядываясь на нас, удалился.
— Ишь, как надулся, и крылья опустил — точно индейский петух в глубоком трауре, — заметил Себрайт и, зевнув, оставил меня одного с моими мыслями о Серафине. Меня тянуло пойти взглянуть на нее — как будто бы вера моя в то, что она со мною, вдруг почему-то ослабла.
Я направился к дверям каюты и лицом к лицу столкнулся с миссис Вильямс, подымавшейся по винтовой лестнице.
Я еще сверху увидел серый шерстяной платок, накинутый на узкие плечи. Пробор широкой лентой рассекал гладкую русую голову. Дама деловито подымалась по ступенькам, слегка придерживая спереди подол простой черной юбки. Взгляд ее снизу искал моего с бледной, робкой и чистой улыбкой — очевидно, она уже знала все.
Поспешно, словно загораживая мне дорогу к Серафине, она проговорила:
— Мисс Риэго чувствует себя превосходно. Я только что заглядывала к ней. Бедная суеверная барышня стоит на коленях и крестится.
Миссис Вильямс даже вздрогнула. Чуждый обряд ее смутил, почти испугал — как если бы она вдруг увидела мерзостное радение какой-нибудь тайной секты.
Я объяснил ей, что Серафина католичка и молится по-своему, как каждый из нас. Миссис Вильямс только вздохнула и, преодолевая свое смущение, предложила мне прогуляться с нею. Мы прошли на ют. Она семенила мелкими шажками, крепко натягивая свой платок. Гладкие пряди волос бросали тень на вдавленные виски. Ни одна монахиня холодной мягкостью манер не производила на меня столь полного впечатления духовной нищеты и отрешенности.
Но в этой увядшей женщине была какая-то искренняя теплота чувства. Она стыдливо вспыхивала каждый раз, когда я невольно перехватывал беспокойный матерински-нежный и девически-восторженный взгляд, которым она провожала своего мужа.
После неловкого молчания она запинаясь сказала:
— О, юный сэр, одумайтесь, пока не поздно. Молодые люди в невоздержной светской жизни, полной изяществ и…
Никогда не забуду этого первого нашего разговора на юте — ее торопливого, нервного голоса, — ибо она была робкой женщиной и заговорила только из сознания долга и странного, необычайного ее неведения. Ее дядя Дж. Перкинс, капитан Вильямс, да еще ее любимый проповедник были единственные мужчины, которых она знала ближе, чем только по виду.
Свои лучшие годы эта женщина убила в домашнем рабстве у своего дяди — старого холостяка, кораблевладельца, человека до дикости эгоистичного. Вильямс был его любимым шкипером, которого он часто затаскивал к себе домой выпить рому и покурить. Племяннице вменялось в обязанность быть за хозяйку на этих унылых кутежах. Старый Перкинс не стеснялся подымать ее с постели, чтобы мешать ему грог, пока он пьяный не валился под стол, что благоприятствовало сближению бледной, монастырского вида девицы и толстого пучеглазого Вильямса, цветущего, жизнерадостного и совершенно не привыкшего к обществу такого рода женщин. Но как эти два столь несходные человека смотрели друг на друга, что видела в нем она, за кого он ее принимал — как, зачем и почему установилось между ними взаимное понимание, — остается для меня до сих пор совершенно неизъяснимым.
Себрайт разрешал вопрос утверждением, что со стороны женщины в этом не было ничего удивительного. Она готова
