Падение Софии (русский роман) - Елена Хаецкая

Харитин вдруг резко повернулся ко мне.

— Вы меня спасли, — произнес он тихо и хрипло.

— Ничего особенного я не сделал, — возразил я, — а маленькая услуга, которую я вам оказал, не стоила мне решительно никаких усилий.

— Вы меня спасли, — повторил Харитин. Было очевидно, что для него эти слова обладали каким-то особенным значением.

Я пожал плечами.

— Повторяю вам, это был простой добрососедский жест с моей стороны… Собственно, что с вами такого произошло? Откуда у вас этот ужасный ожог?

Харитин не ответил и отвернулся, снова замерев.

Тут дверь скрипнула, и в ложу ужом проник Лисистратов с коктейлем.

— А, милый Лисистратов! — воскликнула Софья. — Как вы внимательны!

Лисистратов с поклоном вручил ей стакан, исполнил пантомиму, означавшую крайнюю занятость и стремительно скрылся.

— Плут! — с улыбкой молвила Софья, приникая губами к бокалу. — Вы не находите, Трофим Васильевич, что Лисистратов — ужасный плут?

— Я бы предпочел вообще находить его пореже, — сказал я.

Каламбур получился идиотский, но Софья весело рассмеялась.

Я видел, что в ложу Скарятиных вошел человек в сером пиджаке. Анна Николаевна протянула ему руку для рукопожатия, а затем они принялись что-то обсуждать, склонившись над тетрадью. Николай Григорьевич продолжал мирно похрапывать в углу.

Софья Думенская проследила мой взгляд.

— Кто там, в вашей ложе? — спросила она, как мне почудилось, ревниво.

— Наверное, Витольд, мой управляющий.

— Они ведь с Анной Николаевной большие друзья? — сказала Софья.

— У них общие интересы, — подтвердил я.

Софья подняла бинокль и навела на ложу.

— Точно, он. Бледный, ужас. Прямо зеленый. Вы плохо его кормите, гадкий мальчик? — Она опустила бинокль и поглядела на меня с комическим укором.

— Он ест сам, — буркнул я. — Его не надо кормить.

Она снова прижала бинокль к глазам.

— О, они теперь раскраснелись! — воскликнула она. — Оба! Анна Николаевна прямо пышет! Хотите взглянуть?

Она сунула мне бинокль, и я ощутил прикосновение нагретого ее телом пластика. От бинокля пахло кисловатыми духами.

Анна Николаевна действительно разрумянилась. Она что-то доказывала, листала тетрадь, водила пальцем по строчкам. Витольд, с пятнами на скулах, ронял короткие фразы и при этом упрямо дергал головой.

— Похоже на ссору, — сказала Софья, отбирая у меня бинокль, и засмеялась. — Да, признаю: убогие у меня развлечения. Слежу за чужими ссорами, а сама даже повода для хорошей сплетни подать не могу. Все сплетни на мой счет обветшали и состарились, как и я сама.

Она потянулась вперед и поцеловала Харитина в шею за ухом. Он не пошевелился.

— Я благодарю вас за уделенное время, — сказал я, поднимаясь. — Мне нужно еще выразить почтение Тамаре Игоревне.

Софья посмотрела прямо мне в лицо, улыбаясь все шире. И чем яснее была ее улыбка, тем мертвее глядели ее глаза. Потом она вдруг обхватила мою голову ладонями, притянула к себе и крепко поцеловала в губы своими шершавыми губами.

— Что ж, — спокойно молвила она, отталкивая меня, — ступайте. И помните, что Софья Думенская вас любит.

Харитин чуть вздрогнул, но все-таки не обернулся.

Я встал, поклонился и поскорее вышел.

В партере тем временем разгорался какой-то скандал. Крики начали доноситься даже до нас, небожителей, так что я поневоле заинтересовался и даже спустился по лестнице, чтобы наблюдать воочию.

Возле входа в зрительный зал топтался какой-то человек, одетый в женское полупальто с оторванным рукавом, пришитым на живую нитку. Вытертый меховой воротник отчаянно линял, оставляя клочья шерсти на самом полупальто и на рваной шали, обматывающей шею бродяги. Несчастный был немолод, изможден, большие мешки под глазами, крупные морщины, землистый цвет кожи — все обличало в нем человека больного и настрадавшегося.

— Ступай, братец, откуда пришел, — пытался увещевать его театральный страж, облаченный в камзол с преувеличенными позументами. — Что же ты в театр ломишься? Тут чистая публика, а ты даже пальто снять не хочешь.

— Я не могу… — хрипло говорил субъект. — Если снять пальто, то обнажится полное неприличие.

— Ну вот видишь, неприличие, а сам лезешь к приличным людям.

— Не тронь меня! — взвыл бродяга. — Убери лапы, холуй, подхалим, лизоблюд, душитель свободы! Не прикасайся к свободному человеку, жалкий раб!

— Выйди! — повысил голос театральный страж.

Бродяга заорал:

— Не имеете права, никто, вы! Я сейчас прикажу — вы сами все отсюда выйдите! Это я тут все устроил, ясно вам? Я! Без меня вы все… никто! Ничто! Пустота, вакуум!

Я подошел ближе. Служитель всплеснул руками.

— Видишь, что ты наделал! Потревожил господ из лож! — Он обратился ко мне в отчаянии: — Я сейчас улажу дело.

— Николай! — закричал вдруг бродяга, задирая голову к скарятинской ложе. — Коля! Скарятин, черт! Дрыхнешь, паскуда? Дрыхнешь? А тут меня… меня гонят! Из твоего театра гонят, Коля! Ни-ко-ля, сукин сын!

— Погодите, — быстро сказал я, хватая его за руку. — Назовитесь. Я, кажется, понял…

— Да, — горестно бросил оборванец, отступая на шаг и покачивая головой. — Да. Неузнанным прошел он по земле, непризнанным он шел и одиноким… Навек один, навек он проклят был родней своей, землей и всем, что дорого… — Дыхание у него перехватило, он попытался вздохнуть, положил ладонь себе на грудь и заплакал.

— Вы ведь Бухонев? — высказался я.

Сам не знаю, как эта догадка пришла ко мне на ум.

— Один лишь юноша, — проговорил оборванец, — один лишь мальчик его узнал в толпе… Да. Я — Бухонев. Я — композитор. Я сочинил эту оперу.

— Ради Бога! — вскричал я. — Для чего же вы так оделись? Наверняка Николай Григорьевич ждал вас у себя в ложе…

— Меня никто не ждал… А впрочем, возможно, — сказал Бухонев. — Почему я так одет? Что ж, вам, мой мальчик, вам одному, — тут он грозно обвел глазами всех собравшихся вокруг, — вам одному и только вам отвечу. То, что зрите вы пред собой, есть образ моей души. Все вы, ничтожные созданья, — он вперил в меня взгляд, — скрываете под нарядным костюмом внутреннее свое убожество. Я же, Бухонев, я, истинный человек искусства, являю наружу то, что ношу внутри себя. Создавая «Гамлета», я изорвал свою душу в клочья. В клочья! — Он дернул свою шаль, как бы желая задушиться. Ветхая ткань затрещала.

— Я провожу вас, — я подал композитору руку, чтобы он мог опереться. А стражу театра я дал три рубля и сказал: — Благодарю вас. Вот вам за труды и больше не беспокойтесь.

С Бухоневым под руку, до крайности торжественно, я поднялся по лестнице и ввел его в ложу. Витольд уже ушел, Анна Николаевна сидела задумчивая и, обмахиваясь веером, перечитывала одно из беляковских писем.