Падение Софии (русский роман) - Елена Хаецкая

Я сказал, что постараюсь ничего не перепутать и непременно что-нибудь убедительное наплету. Кроме того, не исключено ведь, что мне действительно понравится опера.

Тут Витольд посмотрел на меня с откровенным сомнением. Впрочем, он удержался и ничего не сказал.

Я заговорил неловко:

— Кстати, насчет вчерашнего…

Это было совсем не «кстати», но я больше не мог держать свои мысли в себе.

Он насторожился:

— Вы о чем?

Я замолчал, не зная, как лучше сформулировать.

Он понял меня по-своему:

— Я что, совсем как скотина себя вел? Извинения мне нет, хотя оправдание имеется. Я очень огорчен был, правда.

— Нет, что вы огорчились — это понятно, и я вовсе не сержусь… А я вот хотел поговорить насчет вчерашнего убийства.

— Например?

— Ну, например, убийца ведь где-то неподалеку ходит… Вас это никак не смущает?

— Если это тот же самый, который Ольгу Сергеевну извел, и еще до нее нескольких человек, — сказал Витольд, — то, уж простите мою прямоту, нам еще года два беспокоиться не о чем. Он нечасто «просыпается», если позволительно так выразиться.

— Ясно, — сказал я. — Ну что ж, теперь я спокоен.

Витольд помолчал.

— Почему же фольд? — спросил он вдруг. Очевидно, этот вопрос его мучил.

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, почему именно фольд… Подвернулся, должно быть. Странно все так. И… жалко.

— Да, — задумчиво повторил Витольд, — жалко. — Он посмотрел на меня и добавил: — Я в пиджаке пойду, в темно-сером. Я в нем на все экзамены ходил. Черт.

— Хорошо, — сказал я. — Увидимся в театре.

Театр Скарятина был сравнительно небольшой, мест на триста. Семь лож опоясывали зрительный зал, в каждую вел отдельный вход из коридорчика. В партер заходили снизу, прямо с улицы. Точнее, с улицы попадали в гардероб, а уж оттуда — в партер. Но все равно, пока театр не закрыл двери, внизу постоянно сквозило.

Я оставил электромобиль у парадного входа, поднялся по лестнице с позолоченными перилами, прошел по коридору, выстланному ковром, и очутился в буфетике. Буфетик был небольшой, весь убранный зеркалами и позолоченными амурами. Там продавали напитки и сладости, и я взял себе какой-то коктейль загадочного зеленого цвета.

— А, Трофим Васильевич! — воскликнул, отделяясь от толпы беседующих, человек в ярко-красном костюме, который беспощадно морщинил у него на спине. — Бесконечно счастлив видеть вас в сем храме в процессе, так сказать, служения божеству.

Это был Лисистратов, взволнованный, растревоженный, с застывшим в глазах ожиданием.

— Кажется, вы презирали оперу в противовес драматическому искусству? — напомнил я.

Лисистратов махнул рукой.

— Кто будет вспоминать старые счеты? Положим, да, я предпочитаю драму и, более того, считаю лишь драму единственно достойной театральных подмостков… Но коль скоро у нас больше нет места драме — я готов радоваться любому ее заменителю, пусть даже с таким неестественным дополнением, как пение. Потому что в жизни ведь люди не поют все-таки, а преимущественно разговаривают.

— В жизни люди разговаривают все равно не так, как в театре, — зачем-то возразил я. — Не так гладко, и не стихами, и без завываний.

— Ну это я готов с вами поспорить! — заявил Лисистратов.

В этот самый миг я понял, что мой первейший долг — угостить его коктейлем, и с подавленным вздохом покорился своей участи. Лисистратов глядел, как я покупаю коктейль, и приплясывал от волнения. Завладев стаканом, он торжественно произнес:

— Я просто обязан теперь познакомить вас с моим новым другом, истинным ценителем театра, — вот, извольте любить и жаловать, господин Качуров. Приехал из Твери по делам в Санкт-Петербург, а оттуда по дороге завернул к нам… Услыхал, вообразите, о сегодняшнем представлении и тотчас же озаботился билетом, хотя проживает в трактире, при множестве неудобств…

Качуров был сухощавый господин лет сорока, с большим костлявым лбом и хрящеватым носом, барельефно выделявшимся на лице. Я обменялся с ним рукопожатием, переложив стакан с коктейлем в левую руку. Лисистратов ревниво следил за моим стаканом, хотя обладал теперь собственным.

— Сердечно рад, — молвил Качуров и наклонил голову.

Я заверил его в том, что тоже очень рад познакомиться, хотя это было неправдой. За последний месяц я чрезвычайно устал от новых знакомств и предпочел бы ограничить свое общение уже известным мне кругом лиц.

— Впитываю, так сказать, достопримечательности, — произнес Качуров таким высокопарным тоном, что я поморщился. — Привычка путешественника.

— Вы разве путешественник? — вежливо спросил я. Мне почему-то представлялось, что путешественник — это тот, кто летает на другие планеты и познает иные миры, а не разъезжает со всеми удобствами по Тверской, Московской и Петербургской губерниям.

— А разве нет? — вопросом на вопрос отвечал Качуров, к неуместному (с моей точки зрения) восторгу Лисистратова.

Очевидно, Лисистратов находил своего нового знакомца исключительно остроумным. Не без оснований я предполагал, что наш неудавшийся Абеляр намерен проделать с тверичанином ту же штуку, что и со мной: напоить до бесчувствия и заставить погасить все его трактирные долги.

— Я прибыл сюда из Твери, — продолжал Качуров. — Логичней было бы отправиться в Москву, скажете вы… — (Я ровным счетом ничего не говорил). — Но я испытываю глубочайшее отвращение к Москве, да, милостивый государь, глубочайшее! Оно и неудивительно, если вдуматься в наши исторические корни. Вам доводилось проводить этот анализ? — Он уставился на меня проникновенным взором. Я вынужден был покачать головой. — Если бы не возвышение Москвы, города накопителей, хапуг, жадин, любителей жирной пищи и толстых бабищ, — Тверь сделалась бы столицей России. Тверской темперамент и тверской менталитет — надеюсь, вы не отрицаете этого слова лишь потому, что оно иностранное, — именно они определяли бы лицо России. Тверичане — авантюристы, путешественники, храбрецы, отчаянные головы… Не отрицаю, и в нашем характере заложена склонность к накопительству, но какая? Такая же, как у пиратов старины, вроде Моргана и других, от которых произошли впоследствии все американские магнаты. Бутлегеры, контрабандисты, морские разбойники — все они нам сродни. Плох тот купец, который в душе не грабитель.

— Интересно, — заметил я, выпивая сразу половину моего коктейля, — а можно ли выразиться наоборот? Плох тот грабитель, который в душе не купец?

— Нет, — решительно произнес Качуров. — Некоторые законы не имеют свойства перевертышей. Это только в физике сила действия равна силе противодействия, а в жизни общества все обстоит несколько иным образом… Скажите, — он вдруг понизил голос, — правду ли говорят, что дочь здешнего хозяина больше интересуется науками, нежели искусством?