Падение Софии (русский роман) - Елена Хаецкая

С Бухоневым под руку, до крайности торжественно, я поднялся по лестнице и ввел его в ложу. Витольд уже ушел, Анна Николаевна сидела задумчивая и, обмахиваясь веером, перечитывала одно из беляковских писем.

При звуке шагов она вскинулась, однако, увидев Бухонева, сразу забыла обо всех научных спорах.

— Боже мой! — воскликнула она. — Я предвидела, что такое будет.

— Да? — горько вопросил Бухонев.

— Да! — сказала Анна Николаевна. — Вы как дитя малое, господин Бухонев. Хорошо еще, что не пьяны.

— Вообще-то пьян, — поведал Бухонев.

— Чудовище, — сказала Анна Николаевна. — Сядьте в углу и молчите. Снимите это ужасное пальто. От него воняет. Я позову, чтобы убрали. Что у вас под пальто?

— Пол-ное непри-личие! — сказал Бухонев.

Анна Николаевна потянула сонетку.

— Вам принесут пиджак Николая Григорьевича. Скроете ваше «неприличие». И почему вы не явились к началу спектакля?

— Боялся, — с детской искренностью ответил композитор.

— Напрасно, все очень хорошо идет, — сказала Анна Николаевна.

— А что Николай? — спросил Бухонев.

— Заснул… Не тревожьте его. Он волновался не меньше вашего.

— Я, наверное, тоже засну, — поведал композитор.

— Вот и хорошо. А теперь — молчите. — Анна Николаевна повернулась наконец ко мне. — Вы мой герой, Трофим Васильевич, — сказала она. — Бухонев имеет обыкновение переодеваться так, чтобы его никто не узнавал. В этом отношении он чрезвычайно ловок.

— Старая театральная школа, — подал голос Бухонев.

— Вам было велено молчать, старый вы ребенок, — сказала Анна Николаевна. Слышно было, как Бухонев хихикнул. Анна Николаевна снова обратилась ко мне. — Он испытывает такое волнение, что является на свои спектакли инкогнито.

— Однажды я переоделся женщиной, — сказал непослушный Бухонев. — И никто меня не признал.

— Да, и вас пытались вывести, потому что вы вели себя непотребно, — напомнила Анна Николаевна. — Приставали к мужчинам. Как можно!.. Даже в газете потом напечатали.

— Люди искусства должны распространять вокруг себя скандалы, — заявил Бухонев.

— Трофим Васильевич, я вам благодарна и… Но как вы догадались?

— Когда господин Бухонев начал поносить Николая Григорьевича последними словами, — сказал я, — он делал это не как посторонний, а как близкий друг. Это… ощущалось.

— Я поносил его с любовью, сукиного сына, — сказал Бухонев из темноты.

— Все, мое терпение лопнуло! — произнесла Анна Николаевна. — Молчать, молчать, молчать!

Пришла горничная с пиджаком и мешком для мусора, помогла Бухоневу переодеться, обтерла ему лицо одеколоном и вышла. Тут свет погас, и началось второе действие.

Николай Григорьевич всхрапнул, и Анне Николаевне пришлось ударить отца веером по руке. Я слышал треск костяшек веера. Бухонев ворочался в кресле, сопел, то принимался вдруг напевать вслед за певцами, то мертво замолкал. Я повернулся к нему и показал кулак.

Перед финалом Бухонев ушел из ложи. Наверное, боялся, что композитора начнут вызывать на сцену.

При последних звуках финала, когда по сцене начали взад-вперед маршировать войска Фортинбраса и даже вывели настоящую лошадь, Скарятин наконец проснулся и разразился аплодисментами. Занавес опускали при общей овации. Николай Григорьевич плакал и говорил, что никогда еще не получал такого удовольствия от музыки. Я был избавлен от необходимости изобретать «осознанные комплименты», потому что Николай Григорьевич все сказал сам, а мне оставалось только кивать в знак полного согласия. Потом я поцеловал руку Анне Николаевне и вышел из театра совершенно оглушенный всем этим «Гамлетом».

Глава шестнадцатая

Утро выдалось белое, мягкое и светлое. Я пил кофе и смотрел бумаги, которые оставил мне Витольд: один из арендаторов просил отсрочки платежей в связи с рождением третьего ребенка, другой указывал на необходимость ремонта крыши арендованного у меня дома, которую, согласно договору, я обязан чинить за свой счет; ну и еще разное — по мелочи. К каждой бумаге была прикреплена небольшая записка, написанная рукой управляющего: в одних случаях он рекомендовал соглашаться, в других — идти на незначительные уступки или же категорически протестовать. В основном все решения были компромиссными, и меня это тоже устраивало.

Я подписывал бумаги в моем кабинете и думал по преимуществу о вчерашних впечатлениях. Снег срывался с веток в саду, беззвучно падал на аллею. Я утвердил также список расходов по случаю Рождества (моим дядей было заведено оделять каждого из арендаторов подарками), отложил перо.

Скоро Мурин отправится в лес и вырубит там елку. Я не наряжал елку со времени смерти матери, т. е. с раннего детства. Отец охотно отпускал меня на Рождество к друзьям, но у нас дома никакого праздника не устраивал. Я понял вдруг, что страстно хочу наверстать упущенную детскую радость. Нужно выяснить у Безценного, хранятся ли в доме елочные игрушки, и если нет — заказать в Петербурге.

В дверь постучали.

— Входите! — сказал я. — Я закончил. Все подписал. Вот о чем хочу спросить…

В комнату вместо ожидаемого мною Витольда неожиданно заглянула бледная Макрина. Глаза у нее были красные, нос распух. Такой она обычно становилась, если перебирала белье в ящиках комода: бельевая пыль — «самая она зловредная», как объясняла моя аллергическая горничная.

— Ой, Трофим Васильевич, батюшка, голубчик мой… — простонала Макрина. — Идите скорей в гостиную… Несчастье… Уж и следователь объявился, Конон-то, от чая отказывается, сидит и сильно гневается…

Я почему-то не испугался, а рассердился.

— Сгинь! — крикнул я Макрине, и она мгновенно исчезла.

Даже не знаю, для чего я с ней так грубо обошелся. Я встал, погладил по бокам атласную домашнюю куртку. Все во мне взбаламутилось, нужно было успокоиться. Я взял бумаги и вместе с ними вышел из кабинета. Мне хотелось показать Порскину, что я тоже бываю занят делами.

В гостиной меня ожидали Порскин и Витольд. Оба молчали, глядя в разные стороны. Перед Порскиным находилась его кожаная папка. Завидев меня, следователь встал. Я поздоровался с ним и отдал Витольду подписанные бумаги. Тот проглядел их бегло, кивнул, отложил в сторону и снова застыл в безмолвии.

Порскин кашлянул, вынул из папки фотографию большого формата, посмотрел на нее, спрятал и снова вынул.

Я молча ждал. Во мне быстро закипало раздражение.

Порскин подал мне снимок, который до этого рассматривал.

— Взгляните, Трофим Васильевич.

Я взял, взглянул и ничего не понял. Это был портрет Анны Николаевны, только какой-то странный. Я закрыл глаза, открыл их и снова посмотрел. Брови у меня дернулись, отчего вся кожа лица вдруг заболела. Наверное, это была какая-то нервная судорога, потому что мне никак не удавалось выдавить из себя ни слова.