Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Все это рассказал мне вчера во время алярма сам Морис Шарбонье. Когда частые гудки возвестили о налете американской авиации, вахманы спешно прервали работу бригады и, спасая собственную шкуру, погнали нас на близлежащее собачье кладбище. Мы расположились под плакучими ивами, осеняющими беломраморные и бронзовые изображения безвременно почивших кошечек и собачек. Вдыхая нежный аромат роз, я разглядывал могилы друзей человека, читал стихотворные эпитафии, высеченные на надгробных плитах и цоколях памятников. Они повествовали о трагической судьбе какой-нибудь немецкой Машки или Жучки, осиротившей свою безутешную хозяйку. Пока я размышлял о неумолимой собачье-кошачьей мойре[891], Морис рассказывал мне обыкновенную историю о Франсуа и Гретшен.

— С тех пор, — продолжал он, — я ничего не слышал о Гретшен, а Франсуа увидел лишь однажды. Это было ровно две недели назад. Нас подняли до рассвета и вывели во внутренний двор. «Аппель, что ли? — подумали мы. — Нет, не похоже. Да и рановато для аппеля».

Туман таинственности рассеялся, когда мы увидели ряды других заключенных, молча глядевших на «вешалку»[892].

«Ясно, — поняли мы, — затевается спектакль».

Действительно, театральность и парадность чувствовались во всем. Прилично случаю принарядились и увешались железными крестами гештаповские и эсдэковские фюреры, начальник тюрьмы Papacha, его заместитель Kresty, вахмайстер Oussiki и другие. Торжественный вид придали и нашим рядам, построенным в полукаре и тщательно выровненным. Справа и слева от «вешалки» расположилось эсдэковско-гештаповское начальство. Впереди «вешалки» лицом к нам, широко расставив ноги, замер юный барабанщик. Но вот раздался крик: «Ахтунг!» Все перестали дышать. Барабанщик забил дробь, и к «вешалке» подвели… Я не сразу узнал его… Он сильно изменился, был бледен и задумчив.

Гештаповец громко и четко прочитал приговор: «Военнопленный Франсуа Молинар, лейтенант 27‐го пехотного полка бывшей французской армии, за Rassenschamgesetzverletzung и Sabotage приговорен к смертной казни через повешение». Приговор читали на четырех языках: немецком, французском, русском, итальянском.

Не знаю, слушал ли Франсуа, доходило ли до его сознания хоть единое слово? По-моему, он не только ничего не слышал, но и никого не видел: ни эсдэковских палачей, ни своих товарищей по плену. Он задумчиво смотрел поверх тюремного забора куда-то на восток. Мы поняли: Франсуа ждал прихода солнца. Но солнце так и не взошло.

И когда гештаповец закончил чтение приговора, Франсуа взглянул на всплывшее из‐за ограды румяное облачко и сказал:

— Я умираю оттого, что прекрасная Гретшен любила меня больше, чем ваш бошский Райш. Верю, что солнце и любовь всегда будут сильнее всех позорных законов о «расовом позоре».

Так говорил Франсуа. Он не мог сказать иначе, потому что был французом, сорбонистом, украшением своего факультета.

И вот под дробь барабана он вознесся над землей, покружился, покачался и замер, обратив лицо свое к Франции.

Что стало с Гретшен — не знаю. В тюрьме поговаривали, будто она покончила самоубийством.

Утром и вечером (на работу и с работы) гонят нас полем, засеянным рожью. Она давно уже заколосилась, а сейчас и налилась.

То-то раздолье, то-то благодать!

Проходя мимо вымахнувшей в рост ржи, мы срываем колоски и набиваем карманы. Потом почти в течение всего рабочего дня растираем колоски между ладонями и перемалываем зубами житные зерна молочно-восковой спелости.

Воистину, это жито! Я не совру, если скажу, что «придорожная» рожь сейчас для нас не дополнительный, а основной продукт питания. Во всяком случае, это на 100 % верно в отношении нашей бригады цементщиков, дважды в день совершавшей «увеселительные прогулки» через ржаное поле.

«Как жаль, — думаем мы каждый раз, когда срываем колоски, — что рожь не вечно зреет на полях».

Вечером собрались во дворе лагеря. Было нас человек двенадцать. Сидя на земле, глядели на медленно скатывающееся с небосклона светило и слушали Сергея Петрова. Это высокий блондин лет тридцати. Для нас он интересен тем, что попал в плен в мае 1944 года. Где же найти более правдивый источник информации о Родине, от которой нас оторвали почти два года назад?

К сожалению, Петров мало что знает о жизни советского тыла. Зато этот пробел он с лихвой восполняет рассказами об армейском быте, о фронтовых буднях.

— Да, ребята, сейчас у нас в армии совсем не то, что было в 41‐м и 42‐м годах. Вы помните, какой тогда кругом был беспорядок. Теперь и следа от него не осталось. В настоящее время в армии все хорошо благоустроено, всюду порядок, нет недостатка ни в чем. Оружия и материалов сколько хочешь, танков и самолетов хватает, жратвой обеспечены по макушку. Да, братцы, сейчас наш солдат питается от пуза. Поверите ли, американских консервов всяких сортов столько, что девать некуда. А артиллерия наша?! В целом свете ничто не может с ней сравниться. Недаром говорится, что артиллерия — наш бог войны. А самое главное — сейчас в армии настроение хорошее, дух приподнятый. Про драп-то давно уже все забыли, и каждый теперь думает только о победе. Ну, словом сказать, все идет мирово.

Долго еще рассказывал Петров. Потом полились вопросы. Их набралось на целый короб. Солнце уже пряталось за верхушки леса, а мы не расходились.

— Ну а скажи-ка, браток, — спросил напоследок Иванин, — как там все ж таки в тылу, ладно ли?

— Ребята, которые побывали в этом году в тылу, сказывают, что хорошо и там. А ты думаешь почему? Да потому хорошо, что сейчас у нас всем командует Рузвельт[893].

— Ну знаете ли, Петров, не пристало вам болтать такую чепуху. До сих пор все было правдиво, содержательно и интересно в вашем рассказе, а вот этим последним замечанием вы испортили всю обедню. Поймите, что ни Рузвельт, ни иной какой-либо буржуазный деятель никогда не будет командовать Россией. Советую вам не говорить о том, в чем вы не разбираетесь.

— А я считаю, — вмешался один из самых твердолобых наших американофилов, — что Петров сказал правду. Америка сильна, мощна. И, уж конечно, ни Гитлеру, ни Сталину не совладать с Рузвельтом.

В нашем лагере довольно сильная партия проамерикански настроенных пленяг. Это преимущественно крестьяне украинского происхождения. Их всех объединяет ненависть к колхозному строю. Раньше они верили, что немцы свершат их мечты, распустят колхозы. Сейчас, когда нет никаких сомнений в близящемся крахе Райша, все свои чаяния они перенесли на американцев. Проамерикански настроенные пленяги убеждены, что Сталин в конце концов капитулирует перед Рузвельтом. «После войны, — говорят наиболее упорные сторонники этой партии, — в России не будет так, как было. Все переменится, колхозы распустят».

Спорили до хрипоты.