Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какие все-таки мерзавцы англо-американцы, — говорит Август, — они убили Эрнста Тельмана.
— Не может быть. Когда?
— Не знаю точно. Радио сообщило, что во время англо-американского налета на Бухенвальд погибло много заключенных. Среди жертв сказался Эрнст Тельман.
— И вы верите, Август, что его убили англо-американцы?
— Ничего невероятного нет. Если они с легкой совестью убили миллионы наших женщин и детей, то что удержит их от убийства Эрнста Тельмана?
— Резонно. А все-таки я думаю, что убили его нацисты.
Немцы грозятся новым оружием. Газеты пишут, что «Фао-айнс» и «фао-цвай», успешно примененные для бомбардировки Лондона, лишь начало серии. За ними последуют «фао-драй», «фао-фир», «фао-фюнф»[868] и т. д. Они будут обладать такой разрушительной силой, которая сметет с лица земли «и жидобольшевиков, и англо-американских плутократов». Недаром «фао» (V) означает Vergeltung (возмездие).
Думаю, что вся эта болтовня нужна немцам для поднятия духа в народе, потерявшем веру в зиш[869].
Не помогут Гитлеру никакие буквы немецкого алфавита.
Газеты пишут: фельдмаршал Роммель Африканский погиб во время автомобильной катастрофы во Франции.
Несчастный ли это случай?
Август говорит: многие немцы не верят в автомобильную катастрофу. Растущая популярность Роммеля усилила подозрительность Гитлера. А тут еще июньские волнения в Берлине и покушение на фюрера. Роммель, может быть, и не причастен к заговору, но тем не менее он причислен к сонму опаснейших врагов нацистского режима.
Полагаю, что в словах Августа, в его толковании событий есть большая доля истины.
Был вечер. Вахманы подводили пленяг к лагерю.
Из ворот нашего узилища вышел торопливой походкой очкастый немец интеллигентной внешности.
«Тайный, — промелькнуло у меня в голове, — что он здесь делает?» Мы называли его Тайным, хотя он был явным агентом гештапо и не скрывал никогда этого. В Дармштадте он вел слежку за пленягами, искал оружие в лагерях.
Тайный узнал меня. Он даже кивнул мне, как старому знакомцу. Я ответил язвительной улыбкой, которая заставила его отвернуться.
Мою усмешку вызвали воспоминания о той летней ночи, когда Тайный вел меня в тюрьму. Это было в прошлом году. Он надел наручники на мои запястья и сказал, помахивая револьвером:
— Рум, лёс, ауф![870] При попытке к бегству будете застрелены.
Тронулись: я впереди, он сзади. Медленно, торжественно шествуем по безмолвным улицам спящего Дармштадта.
Была полночь. На замковой башне мелодично звенели куранты. Чуть слышно шептались липы на Райнштрассе. Круглолицая луна серебром заливала стогны[871] Дармштадта. Словом, картинка im hoch romantischen Stile[872].
Недоставало только соловья и вздохов.
Впрочем, вздохи были. Они раздались у меня за спиной: внезапно, нарочито громко. Один, другой, третий вздох. Я не реагирую никак. Вздыхала, вздыхала валаамова ослица[873] и вдруг заговорила:
— Что за проклятая жизнь! К черту это дьявольское дело! (Zum Teufel fel dieses Teufelwerk).
Я молчу. Он, немного погодя:
— Интеллектуалист ведет интеллектуалиста в тюрьму… Да разве это возможно?! Лет 10–15 назад никто этому не поверил бы: ни мои родители, ни родственники, ни друзья, ни я сам. Сказали бы: бред сумасшедшего, чепуха, фантасмагория… Интеллектуалист, угрожая револьвером скованному интеллектуалисту, ведет его в тюрьму!
Новая серия вздохов, а за ними иеремиада:
— Ах, распроклятая, собачья жизнь! Да и ремесло сейчас у меня собачье. Вы спрашиваете: зачем же я им занимаюсь?
Я не думал ни о чем спрашивать. Не дождавшись моей реплики, он продолжал:
— Ваш вопрос уместен. Мне самому страшно, когда подумаю: на что я променял свою богоравную музу, свою божественную палитру…
— У вашей богоравной музы в петлице «SD», а божественной палитрой вы называете гуммикнипель. Не так ли?
— Нет, прошу вас, не смейтесь. Я говорю серьезно. Ведь я на самом деле служитель муз, художник. Да-да, театральный художник. Двадцать лет сознательной жизни я посвятил этому благородному искусству. А вы, вероятно, думали, что я записной гештаповец, сыскная собака, зверь, садист, детектив. Нет-нет, я не жажду ни приключений, ни крови. Я глубоко мирный, гуманный человек. Детективов никогда не любил, на кровь не могу смотреть спокойно. Всякая политика чужда мне. Я ее всегда считал грязным делом. Я человек искусства. Всей душой я предан живописи, театру, музыке. Ведь я был главным художником Дармштадтского театра оперы и балета. Сколько спектаклей я оформил! Моя работа восторженно принималась публикой и высоко ценилась критикой. Да-да, мои декорации и костюмы были неповторимы.
Несколько сентиментальных вздохов, и вновь полилась иеремиада Тайного:
— Вы знаете, я обожаю волшебную музыку Чайковского. С особенной любовью я оформлял его «Евгения Онегина», «Пиковую даму», «Лебединое озеро». Вы думаете, я ненавижу все русское? Наоборот, я люблю, почитаю русскую культуру. Не хвалясь скажу, что я хорошо знаю русскую музыку и литературу. В моей персональной библиотеке есть сочинения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова. Их мало кто знает в Германии, а я их читал с наслаждением. Я уже не говорю о Тургеневе, Достоевском, Толстом и Горьком: с ними и сейчас не расстаюсь.
Снова несколько секунд скорбных воздыханий.
— Да, я преданный служитель муз, чуждый всем пакостям политической кухни. Когда NSDAP пришла к власти, я еще больше ушел головой в искусство. Живописью, театром, музыкой я решил отгородиться от ненавистной мне политической возни. Потом началась эта никому не нужная война. Меня должны были призвать в армию. А зачем мне идти на фронт? Я не хочу проливать ни русской, ни французской крови. Что мне делать? Друзья предложили выход: «Иди работать в уголовный розыск. Там тебя не тронут». Я долго думал, взвешивал, колебался: фронт или уголовный розыск. В конце концов фронт был отвергнут. «Уголовники, — рассуждал я, — вредный народ, лишние на нашей красавице-Земле люди. Они ничего не творят, а только разрушают. Они неспособны ценить искусство, им чужда любовь к прекрасному. Следовательно, бороться с этой зловредной частью населения — вовсе не предосудительное дело». Так оправдывал я свое поступление в уголовный розыск. А потом все это оказалось фикцией! Уголовному розыску в Германии нечего делать, ибо уголовников у нас единицы. Меня стали исподволь вовлекать в политический сыск и в конце концов превратили в агента гештапо.
Так в лунную летнюю ночь исповедовался передо мной Тайный. И хотя мистическая цитра его мятущейся души стенала и рыдала, он не отводил дула револьвера от моего затылка.
Между тем
