Господь - Романо Гуардини

Но что означает все это? Кто такие мы, люди? Что такое история? Кто есть Бог? Вот стоит последний пророк и в ослеплении своем высказывает то, что вдохнул в него сан, не говоря уж о его собственном погибшем сердце!

Вернемся снова к пророчествам. Из них навстречу нам выступает нечто странное – двоякий образ Мессии. Он – Царь на престоле Давида, Князь мира, могучий, славный, царство которого не прейдет (Ис 9.5-6), и вместе с тем Он – Раб Божий, ради наших грехов презираемый, мучимый, уязвляемый, страданиями Которого мы получаем искупление (Ис 53.4-5). Перед нами два образа. Оба составляют содержание пророчества. Ни того, ни другого нельзя исключить. Но разве могут быть верными оба? Ведь мы, по-видимому, прошли бы мимо тайны, если бы говорили, что Князь мира должен пониматься «внутренне», как тот, который царствует в сердцах, с верою принявших крест, – или что он означает Просветленного, Который будет явлен однажды, после того, как Раб Божий претерпит все положенное Ему. Этим мы не достигаем высоты пророческого прозрения – в нем живут обе возможности: народ может сказать «да», но может сказать и «нет»; Искупитель, поставивший Свою любовь в зависимость от этой свободы людей, может найти путь в открытые сердца или пойти путем смерти.

Знает ли Бог, что дело дойдет до смерти Мессии? Да, конечно, – извечно. И тем не менее этому не следует быть... Хочет ли Он смерти Иисуса? Да, конечно, – извечно. Если люди замкнутся в себе. Его любовь должна пойти этим путем. Но им не следует замыкаться... Мы замечаем, что здесь наш человеческий рассудок бессилен. Божие вечное знание и наша свобода, то, что не должно произойти и, однако, произойдет; путь, которым дело искупления должно было бы пойти, и тот, которым оно идет в действительности, – все это составляет здесь единую, неразделимую для нас тайну. То, что происходит, есть свобода и необходимость одновременно, – Божий дар, предоставляемый людям на их ответственность. Размышлять об этих вещах имеет смысл, только если это приводит нас не к отказу от истины, но к тому, что мы все растворяем в поклонении. Быть христианином и означает пребывать в этом. Человек становится христианином лишь постольку, поскольку не прячется от всего этого, а укрепляясь в вере словом Божиим – понимает это, хочет этого и в этом живет.

Уже несколько раз мы говорили о том «должном», что привело Господа к смерти. Но во всем этом недостает еще одного. Когда Иисус говорит: «Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам» (Мф 20.18), Он взирает не на людей вообще, а на меня. Если кто-либо говорит многим людям и вдруг, на той фразе, которая содержит самое главное, останавливает свой взор на одном определенном слушателе, то этот последний чувствует себя призванным. Он должен понять, что то, о чем здесь идет речь, говорится не вообще, но касается его, и он обязан откликнуться. И вот, когда я слышу Иисуса, говорящего об этом «должном», я должен почувствовать, что Его взгляд направлен на меня, и каждый, кто размышляет об этих вещах, должен отозваться и сказать «я». Отец в вечности, Иисус в Своем призвании и не какой-то народ каких-то времен, до которого мне и дела нет, но я сам, со всем тем, кто я и что делаю, – вот из чего соткано это должное. Это я возлагаю на Него этот крест своим равнодушием, несовершенством и отвержением – всем тем, чем я встречаю Его.

В словах, которыми Иисус все более настойчиво извещает Своих учеников о том, что Он должен будет пострадать и умереть, содержится нечто особое, на что нам и следует теперь обратить внимание. Это всплывает уже и раньше, – когда противники требуют от Него явить великое мессианское знамение. На это Он отвечает, что неверующему роду не будет дано никакого знамения, кроме знамения пророка Ионы. А далее – таинственный намек: «Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи» (Мф 12.40). В торжественных возвещениях Его Страстей, которые следуют одно за другим во время последнего путешествия в Иерусалим, – во всех трех – говорится затем, что Он будет страдать и умрет, но в третий день воскреснет.

Для Апостолов же, которые «не поняли слова сего, и оно было закрыто от них, так что они не постигли его» (Лк 9.45), было, конечно, «темным», т.е. непонятным в их представлении о Мессии, что Посланец Господень должен умереть, – но еще более темными для них должны были быть слова о воскресении. Понимание пришло к ним только на Пасху. Лука повествует: «Когда они были в страхе и наклонили лица свои к земле, сказали им (ангелы): что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь: Он воскрес; вспомните, как Он говорил вам, когда был еще в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, и быть рас-пяту, и в третий день воскреснуть. И вспомнили они слова Его» (Лк 24.5-8). Из этих слов, как и из всего образа жизни Господа, становится ясным одно: что Его путь вел к смерти, но через смерть – к воскресению. В сознании Иисуса смерть не существует сама по себе. Смерти Он сказал «да» и говорил о ней с возрастающей настойчивостью, но всегда со смертью неразрывно связывалось воскресение.

Говорят, что повествующие об этом ученики отнесли к более раннему времени ту веру, которая была им дана только потрясением, опытом Пасхи, и что это выражается в тех словах, которыми Иисус говорит о Своей приближающейся гибели. Говорят, что все Его благовествование было с самого начала «эсхатологическим», т.е. преисполненным ожидания предстоящего небывалого события, и что это ожидание рассказчики, исходя из своей более поздней веры, перетолковали как предсказание воскресения. На такие возражения нелегко ответить. Можно было бы, например, спросить: если уж ученики перенесли назад упоминание факта воскресения, то почему они не сделали того же самого со своей собственной осведомленностью? Почему они самих себя представили в жалкой роли непонимающих, которые покидают своего Господа? Но так мы не продвинемся дальше, потому что против всякого аргумента выдвигается контраргумент и против всякой «хитроумной» фразы – другая, еще более хитроумная. Все эти мысли не отражают сути. Самого главного достигает только вера. Конечно, всякое историческое или психологическое указание она использует как подготовку и поддержку, но решающим является тот великий поворот, после которого человек уже не судит об Иисусе, но от Него учится и Ему повинуется. Мерило того, что может и чего не может быть, верующий извлекает не из каких-либо психологических или исторических данных, но из слов самого Господа. А тут перед нами факт: о Своей смерти Иисус говорил только в связи со Своим воскресением.

Жил ли Иисус нашей человеческой жизнью? Несомненно. Умер ли Он нашей смертью? Совершенно несомненно, – наше искупление зависит от того, что Он во всем, кроме греха, стал подобен нам, как сказано в Послании к Евреям (Ев 4.15). Тем не менее за Его жизнью и смертью встает нечто большее, чем жизнь и смерть в обычном смысле слова. Нечто, для чего нам, собственно, требовалось бы другое слово, – или же обозначение «жизнь», как оно стоит у Иоанна, нам следовало бы применять только для этого случая, а для все других пользоваться другим словом, на котором лежал бы лишь его отблеск. В Иисусе было нечто от бесконечной полноты и святой нерушимости, позволявшее Ему быть совершенно таким, как мы, и вместе с тем иным, чем мы все, – жить нашей жизнью, но тем самым ее преобразовывать, и таким образом изъять в конце концов «жало» из нашей жизни и смерти (1 Кор 15.56).

Что за странная вещь наша жизнь! Она – предпосылка всего остального, то первичное, угроза которому возбуждает безусловное сопротивление, называемое нами самозащитой и основывающееся на собственном праве. Она драгоценна, – так драгоценна, что порой мы чувствуем себя совершенно захлестнутыми чудом живого существования и, затаив дыхание, не знаем, какими словами сказать, что это за блаженство – иметь возможность быть. Жизнь радуется, терпит лишения, страдает. Она борется и творит. Она окружает себя вещами и наделена способностью прочувствовать их. Она соединяется с другой жизнью, и из этого возникает не сумма, а нечто новое и многосложное. Она для нас – первопричина и основа всего, и все же – какая это странная вещь! Разве не странно, что для того, чтобы обладать одним, мы должны оставить другое? Что для того, чтобы действительно сделать что-либо, мы должны принять решение, т.е. выделить это из остального? Когда мы хотим быть справедливыми по отношению к одному человеку, мы оказывайемся несправедливыми к другим, хотя бы уже потому, что не можем вместить их в свое поле зрения и в свое сердце, ибо там нет места для всех. Переживая, мы не можем знать, что переживаем, – а как только мы доводим это до своего сознания, мы прерываем поток переживания. Бодрствовать прекрасно, но мы устаем и хотим спать – и тогда мы ускользаем от самих себя: Спать полезно, но разве не плохо, что треть нашей жизни уходит на сон? Жизнь есть целостность, она означает: быть самим собой и принимать в себя нечто внешнее, быть цельным при полноте явлений и, наоборот, иметь возможность всю полноту целого вкладывать в один шаг!