Господь - Романо Гуардини

В 21-й и 22-й главах Матфей передает обвинения, которые Христос бросает фарисеям: в решающий час они оказываются несостоятельными, они противятся Богу и Его Посланцу и уничтожают беспредельную возможность. В этой связи появляется притча об арендаторах виноградника, которые отказываются платить хозяину арендную плату и расправляются с его посланными, пока он не отправляет к ним своего сына, предполагая, что к нему они отнесутся с почтением. А они говорят: «Это наследник; пойдем, убьем его, и завладеем наследством Его. И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти; а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои» (Мф 21.38-41). Виноградник – это народ. Арендаторы-поставленные Богом руководители. Сын – это Он. С Ним они сделают то, о чем сказано в притче.

А затем прорывается осознание того, что это означает, и что воля Божия может, конечно, пойти другим путем, но не может быть отменена. «Иисус говорит им: неужели вы никогда не читали в Писании: „камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла; это от Господа, и есть дивно в очах наших?“ Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его. И тот, кто упадет на этот камень, разобьется; а на кого он упадет, того раздавит» (Мф 21.42-44). «Краеугольный камень», сказано здесь, но, может быть, нам лучше говорить о «замке свода». Это тот камень, который должен замыкать собою свод возрожденного человеческого существования, искупленного мира. Его они отвергают. Поэтому камень падает, но горе тому, на кого он упадет. Свод в своей таинственной свободе остается незавершенным. Но камень становится фундаментом, тем основанием, о котором Павел говорит, что не может быть положено другого, кроме положенного (1 Кор 3.11). Храм в смысле той первой бесконечной возможности не будет воздвигнут. Но от фундамента начинается строительство ввысь, навстречу грядущему Царству.

Как глубоко это переживает Иисус, показывает случай с матерью сыновей Зеведеевых, когда она приходит и домогается для них почетных мест в Царстве. «Он сказал ей: чего ты хочешь? Она говорит Ему: скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царстве Твоем. Иисус сказал в ответ: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? Они говорят Ему: можем. И говорит им: чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься; но разрешить сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от Меня зависит, но кому уготовано Отцем Моим» (Мф 20.21-23). Его чаша – это Его судьба. «Чаша» – это то, что подается, преподносится. В ней напиток бытия – и часто это питье смерти. То, что должно произойти, теперь подается Ему Отцом. То же слово появляется опять в последнюю ночь: «Отче Мой! если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем не как я хочу, но как Ты» (Мф 26.39).

Как переплетается то, что угодно Богу, и то, чего не должно было бы быть, как добро и зло перемешиваются в ходе событий, в конце концов осуществляющих волю Божию, – это нам показывает другой отрывок Евангелия: «В тот день пришли некоторые из фарисеев и говорили Ему: выйди и удались отсюда, ибо Ирод хочет убить Тебя. И сказал им: пойдите, скажите этой лисице: се, изгоняю бесов и совершаю исцеления сегодня и завтра, и в третий день кончу. А впрочем Мне должно ходить сегодня, завтра и в последующий день, потому что не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима» (Лк 13.31-33). Сначала здесь появляются странные слова об Ироде. В них таится какое-то знание и нечто презрительное. Затем – таинственное «сегодня и завтра и в третий день»: это не надо понимать буквально, но как «сегодня и завтра и третий день» человеческой жизни и человеческого дела вообще. Сразу за этим опять: «сегодня, завтра и в последующий день Мне должно ходить» – идти путем Своей судьбы. Наконец, страшный закон, ужасающее таинство жестокой необходимости: «потому что не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима». Иерусалим убивал всех, Кого Бог посылал к народу, – об этом Иисус говорит и по другим поводам: намеком – при соблазне в Назарете (Лк 4.24), и открыто, когда пророчит беды за пролитие крови Божиих вестников. (Мф 23.34-36). Потом Иерусалим украшал их гробницы и приписывал себе их славу. Эта страшная закономерность будет существовать и впредь. Он не смог уничтожить ее Своим любящим словом. Сделать это Он может только, подчинив Себя ее последствиям и их претерпев.

Но затем прорывается вся вызванная этим боль: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз Я хотел собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» – это значит, что он превратится в пустыню (Лк 13.34-35).

Что только могло тогда произойти! Какая любовь взывала здесь! Какая сила стояла за этой любовью, воистину способная осуществить то, что она обещала! И какая это совершенно непостижимая тайна Божией слабости во все то время, пока длится история человечества, а тем самым – и грех!

Жертвенная воля Искупителя предстает перед нами однажды святой и прекрасной – под конец, в Вифании, за трапезой, устроенной Ему Симоном Прокаженным. Приходит Мария, сестра Лазаря, и помазывает Его голову драгоценным елеем. Ученики ропщут из-за такого расточительства, Иисус же отвечает: «Что смущаете женщину? Она доброе дело сделала для Меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете. Возливши миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению. Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала» (Мф 26.10-13).

Как эти слова полны, я чуть не сказал, грусти. Но это было бы неверно, ибо в Иисусе нет грусти. Есть здесь непостижимая осознанность судьбы, несказанная боль от того, что все должно так случиться, хоть и не следовало бы этому быть. И вместе с тем – такая любовь, которая не устает и не обретает горечи, но продолжает существовать в чистейшей самоотдаче. Совершенное знание и совершенная любовь в одно и то же время. И такая сердечная свобода, которая умеет прочувствовать мимолетный нежный жест и превратить его в символ... Какая картина: благовонная мазь, возлитая на Иисуса, сидящего среди гостей за трапезой, подготавливающая к смерти любящей рукой...

Когда они возлегают для последней пасхальной трапезы, эта жертвенная готовность возрастает до святого величия: «Когда настал час, Он возлег, и двенадцать Апостолов с Ним. И сказал им: очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания» (Лк 22.14-15). В этом нет ничего, что напоминало бы дионисийское влечение к гибели. Об этом можно было бы и не говорить, но приходится сказать для нас, людей нового времени, живущих среди загрязненных слов и расплывающихся мыслей. Желание, о котором говорит здесь Иисус, означает то же, что пронизывавшая всю Его жизнь решимость исполнить волю Отца. Оно означает любовь, которая есть истина, осознанную и покорную самоотдачу – ту настроенность, которая находит свое последнее откровение в гефсиман-ской молитве.

Еще на многое можно было бы сослаться, но сказанного, вероятно, уже достаточно, чтобы понять, как воля Господа в единении с волей Отца Его направляется на «путь в Иерусалим», ведущий к последнему часу (Лк 9.51). Но еще один эпизод нам нужно добавить. Иоанн рассказывает о нем в одиннадцатой главе. Сначала говорится о том, как Иисус воскресил Лазаря, а за этим следует: «Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: что нам делать? Этот Человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него; и придут римляне и овладеют и местом нашим и народом. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете (даже), что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели что бы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино. С этого дня положили убить Его» (Ин 11.47-53).

Содержание этого места проступает лишь постепенно. Собрался Синедрион, высший ответственный орган народа. Иисус предъявил могучее свидетельство Своего посланничества, но они видят в этом только опасность для своего дела. Ни одно сердце не открывается навстречу силе, которая там действует, навстречу призыву, который оттуда раздается, – они только размышляют, что сделать, чтобы обезвредить эту мощь. Тут встает первосвященник и говорит: «Вы ничего не знаете, и не подумаете (даже), что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Иоанн же поясняет эти слова: «Сие... он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал...» Какой ужас! Выступает глава народа и поясняет его руководителям, что они по глупости не видят, что здесь «правильно». А правильно, чтобы Сын Божий умер, – умер для того, чтобы настало спокойствие и чтобы народ был окончательно связан по рукам и ногам своим ужасным роком. Но то, чего требует Каиафа, – то же самое, что теперь указала Сыну воля Отца и чего Он Сам желает в чистоте Своего послушания. В словах этого человека есть второй смысл, которого он сам не видит. Он говорит пророчески. Враг Божий произносит последнее слово в цепи пророчеств: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Воистину в душе мы соглашаемся, преклонив колени: лучше, в любви Божией лучше, чтобы умер этот Человек, чем погибнуть нам всем! И да будет благословенно вечное милосердие за то, что оно позволило нам так говорить.