Рипсимиянки - Арм Коста

Убийца увидел в руках Саркиса молоток и выхватил его из рук мужчины:

– Дай мне работу! Помогу!

И прислуживал убийца в храме Господа, помогал в житейских и хозяйственных делах: мастерил, пёк, убирал, чистил, отмывал и из бессовестного преступника, которым был некогда, стал покорным, смиренным воспитанником.

– От того, что я помогаю тебе, я не стану человеком – я останусь убийцей. В стенах храма, в твоих глазах, в глазах жены того, кто умер от ножа в моей руке.

– Она каждый день молится о твоём наказании и просит Бога о том, чтобы ты узнал, что такое боль, что такое потеря, просит Христа обречь тебя на вечные муки, – сказал Саркис.

– У неё нет сил простить меня.

– Если кто-то не в силах тебя простить, это не значит, что Бог тебя не простит.

– Я сожалею о содеянном и глубоко раскаиваюсь.

– К Богу приходят через время, любовь и боль.

Позднее послушник умер от неизлечимой болезни, умер легко, во сне, как невинный.

Жена убитого, которая приходила каждый день в храм, прося Господа наказать преступника, узнав о том, что убийца скончался, вдруг простила его. Её сердце оттаяло, окрепло и пережило ту боль, которую, как казалось, никто и никогда не в силах пережить.

В храмы, которые строил Тиридат, приходили люди: запутавшиеся, обездоленные, обречённые, пропащие, падшие, несчастные, изменщики. Они вымаливали прощение через молитвы, работу, пожертвования, раскаяние и выходили из стен храма или оставались в нём уже другими – христианами, начинающими жизнь с чистого листа.

ГЛАВА 26. И ТАМ, ГДЕ ЖДУТ ТЕБЯ, – ТВОЙ ДОМ

Бередос вошёл и поклонился Диоклетиану.

Немое выражение лица конного гонца отталкивало случайно встретившихся ему людей, заставляло их чувствовать неловкость, отвращение, а императору же, наоборот, лик его был симпатичен и приятен. Правитель любил его за то, что именно он – человек дороги – всегда приносил хорошие новости.

– Подойди ближе, не бойся! – расплылся в улыбке Диоклетиан, увидев худого, словно иссохший кипарис, черноволосого и смуглолицего мужчину, и по-доброму пригласил его присесть за широким столом.

Пока посыльный шёл к правителю, тот уже в мыслях прокручивал, какую же весть ему сообщат в долгожданном письме из Армении – Диоклетиан соскучился по другу Тиридату, всегда ждал от него добрых вестей и мудрых слов.

– Ну же, садись! – крикнул император и налил гонцу сладкого вина. – Не каждому выпадает такое счастье – распивать напиток с повелителем Рима. Дай скорее письмо, не терпится узнать новости от царя Тиридата.

Император нетерпеливо и небрежно раскрыл свёрток, затем прочитал письмо. Вскоре Диоклетиан изменился в лице: не верил своим глазам, отказывался верить в то, что Армения стала христианской и даже царь, борющийся против верующих, – сам им стал. «И ты, Тиридат…» – подумал Диокл и оперся головой на кулак.

– Ты веришь в богов наших, друг мой сердечный? – вдруг обратился к гонцу император.

– Даже если я буду грязный, с нечёсаной бородой, голодный и мёртвый – верю и верить буду! – ответил посыльный. – Верю, как и в бесконечное правление великого римского императора Диоклетиана!

Диоклетиан отпустил гонца под его возглас: «Да здравствует император!» И, оставшись в горьком и едком, как дым, одиночестве, задумался: «Ничего не бывает вечным. Даже моя власть. Всё когда-то начинается, и всё когда-то кончается». Ошарашила и возмутила его новость из Армении. Не кричал уже, не срывался, не разбрасывался приказами, как раньше: «Убить! Вспороть брюхо! Бросить в клетку к львам на съедение!», лишь равнодушно вздохнул и вышел из покоев, оставив в них свистящий ветер. Одиночество и зрелость сидели на трабее правителя: ему стали безразличны наложницы, пролитая кровь не восторгала, подарки не задабривали его пыл, который в былые времена обжигал его тело и мысли, необъяснимая сила и жажда завоёвывать, крушить, порабощать в конце концов улетучилась, как аромат благовоний, оставляющих жирные пятна на поверхности его судьбы. Впервые за все годы правления Диоклетиан спустился в Мамертинскую темницу, в которой гнили узники – преступники, ожидающие приговора, военнопленные, христиане. В каменных стенах тюрьмы было сыро, по стенам стекала вода, смрад от ржавчины и пота бил в нос.

– Вон из моих глаз, – процедил император, прогнав всех стражей.

Стоя по ту сторону стальных прутьев, он смотрел на бывшего легионера, предателя, христианина. Тот не упал ниц пред владыкой, не шелохнулся.

– Приветствую! – изменившимся до неузнаваемости голосом произнёс Диоклетиан. – Как протекают реки твоих дней здесь, центурион Цербер? Или мне стоит называть тебя по-новому – Инри? Объясни мне лишь одно: ладно, предал ты меня, но на сторону христиан ты зачем перешёл, зачем предал наших богов?

– Потому что не нужно поклоняться тысячи богам, которые якобы живут на небесах и говорят нам, что делать здесь, на земле. Внизу нам, людям, виднее намного лучше, чем им сверху. Мы живём сами, боги не живут за нас, – ответил Инри.

– Но твой бог говорит же тебе, как жить? Это же он надоумил тебя обратиться в другую веру?

– Бог не указывает мне, как жить, – Он показывает мне, что есть сочувствие, сострадание, сопереживание, безвозмездная помощь, когда ты просто делаешь, не ожидая ничего взамен. Бог учит нас быть живее всех живых! – с гордостью воскликнул Инри.

Диоклетиан не понимал привязанности Инри к Христу. Он внимательно всматривался в бывшего легионера, воина и видел в нём вдохновлённого и воодушевлённого человека, душой юного, а сам он, император, был разбит и тёмен, как мрачная тень в свете факелов.

– Я – соперник твоего Бога, – после краткой паузы сказал римский правитель.

– Но не мне.

– Ты знаешь, Цербер, я потерял сына – любимое своё дитя, которое не продышало и года. С Приской уже не дружен – она разонравилась мне, стала нелюбимой женой, чужой какой-то – полностью поглощена верой из-за печали, меня от этого тошнит. Конечно, я мог бы убить её или выслать куда-нибудь в Антиохию или Салонию, заключить в темницу, наконец. Но не сделал этого. Видимо, старею.

– «Мы теряем лета наши, как звук». (Пс.89:9).

– Если бы я мог – вернулся бы к тому времени, когда был молодым, – на какой-то момент Диоклетиан замолчал, а потом добавил: – Прожил бы свою жизнь иначе, а как… и сам не знаю.

Император окликнул стражей, которые в то время бродили на верхних этажах и от безделья вели пустые разговоры. Несколько крепких мужей подлетело к правителю, ожидая из его уст приказа.

– Ты уже не кажешься мне воином, Цербер. Ты не производишь впечатления сильного и свирепого легионера, коим был раньше.

– Я не несу в себе уничтожение, разруху и войну, – заключил Инри.

Диоклетиан решительно распорядился ударить мечами по замку решётки. Инри переступил через порог темницы и предстал перед императором Рима свободным, независимым, непокорным. Мысли правителя путались в голове: он сомневался, правильно ли сделал или нет, и тем не менее почувствовал облегчение, словно с его плеч упал ненавистный тяжёлый камень.

Внутри подземелья на какое-то время воцарилась тишина, но голос Инри её нарушил вопросом:

– Я освобождён?

Диокл улыбнулся, довольный собственным поступком:

– Да, Инри. Не верится? Все мы верим в богов, пока их не видим, но узрев – в них не поверим. Так и со свободой: веришь в неё, ждёшь, а как обретаешь – сомневаешься, свобода ли это, – Диоклетиан затаил дыхание и прошептал: – Идём на свет.

Быстро и небрежно одёрнув одежды, император фыркнул стражам: «Расступись!» – и направился вверх по лестнице. Подземелье давило на виски. Вслед за владыкой шёл и Инри, медленно, спокойно, ровно дыша ступал он на первую, вторую, третью ступени и радовался – Бог услышал его молитвы.

– Чувствую сильнейшую привязанность к природе! Знаешь, как только стемнеет и день моей власти придёт к концу – отдамся природе, буду заниматься добрым делом.

– Каким? – спросил Инри.

– Земледелием. Мне хочется выращивать капусту! – рассмеялся император. – А тебе? Что хочется тебе? Ты задумывался уже над тем, куда примкнёшь?

– Отправлюсь домой, – улыбнулся Инри.

– Домой? У тебя есть дом? – Диокл округлил глаза.

– Есть. Дом там, где нас ждут.

– Тогда… Прощай, Инри! Всего хорошего тебе! И пусть сопутствует тебе счастье! Бог с тобой.

В Риме честь и отвага,