Кто не боится молний - Владимир Сергеевич Беляев

— Взгляни, какие пончики. Горяченькие, свеженькие. Возьми хоть один.

— Ладно, возьму один, — сказал Саша и протянул руку. Теплый пончик в минуту растаял во рту. Саша потянулся за другим, откусил, прищелкивая языком: — Вкусно!

— Иди на кухню, пообедаешь как следует.

Тетя Нюра вышла, увлекая за собой Сашу, который уже не сопротивлялся. Тетя Нюра подливала в тарелку, подкладывала вкусные кусочки и все приговаривала:

— Хорошая пища никому не вредит, от нее у человека и здоровье, и ум, и сила.

— Мне надо похудеть, — бормотал Саша с набитым ртом. — Толстый я, тетя Нюра?

— Что еще выдумал? — удивилась она. — Нормальный, здоровый мальчик. Выпей еще стаканчик компоту, тут абрикосы и вишни. Сладко?

— Угу! — кивнул Саша, разгрызая абрикосовые косточки.

Покончив с обедом, он облизал языком губы и покосился на тетю Нюру.

— Ты поменьше давай мне есть, тетя Нюра. Маргарита Сергеевна велела похудеть.

— А почему мне ничего не сказала?

— Так я же тебе говорю, она просила передать.

— И сильно худеть надо?

— Нормально, — сказал Саша, — Голодом не морить себя, а воздерживаться.

— Ты и так в норме, — возразила тетя Нюра. — Хорошо поел, теперь и уроками заняться можно.

Почти каждый раз после съеденного обеда или ужина Саша испытывал тайное угрызение совести.

«Какой-то я слабохарактерный, — думал он про себя. — Как же буду дальше жить? Мне велели худеть, а я, кажется, распухаю, как тесто на дрожжах. Надо принимать серьезные меры. Пойду в парадное, побегаю по лестнице, раз десять поднимусь и спущусь пешком».

Саша надел шубу и ушанку, обулся в тети Нюрины валенки, чтобы было тяжелее и неудобнее двигаться, вышел на лестницу, где стояла духота от жарко нагретых батарей. Несколько раз поднялся и спустился по ступенькам от первого до последнего этажа и обратно. Идти было трудно, он часто останавливался. Домой вернулся мокрый от пота, с красным лицом, тяжело дышал и слышал, как в груди колотится сердце. Кажется, сразу похудел, этот способ хорошо действует.

— А теперь начну зверски учить географию и арифметику. Вызубрю все реки и озера, а по арифметике решу целую страницу задачек.

И он добросовестно принялся за уроки. Названия рек и озер учил, как стихи, ходил по комнате, громко выкрикивал слова, размахивал руками. Говорил то медленно, то быстро, под конец стал даже подпрыгивать по одному разу после каждой речки и по два раза после каждого озера. Все эти манипуляции он проделывал для того, чтобы побольше расходовать энергии.

Рек и озер оказалось не так уж много. Саша повторил все названия по нескольку раз, прошептал, продекламировал, даже пропел и радостно заметил, что ни разу не сбился, все быстро запомнил. Энергии оставалось еще вон сколько, а урок по географии уже был выучен. Делать нечего, надо браться за арифметику.

Тут все пошло не так гладко. Махал руками и произносил слова шепотом и нараспев — не помогло. Пришлось склониться над тетрадкой, вдуматься в условие задачи. Первую решил стоя, на второй несколько раз приседал на стул, а над третьей задачкой засиделся так долго, что ему показалось, будто прошла вечность. С четвертой пришлось прямо-таки героически сражаться, три раза переделывать, пока не сошелся ответ. На пятой Саша сдался. Захлопнул тетрадь и учебник, вытер рукавом вспотевший лоб, вздохнул с таким облегчением, словно после опасной борьбы с морскими волнами выплыл на берег и встал ногами на твердую почву.

Cаша подошел к зеркалу, посмотрел, и ему показалось, что он заметно похудел: щеки будто ввалились, живот втянулся, брюки еле держались.

В это время из кухни раздался голос тети Нюры:

— Шел бы ужинать, Саша! Смотри, какие сардельки я тебе отварила.

«Это лишнее, — подумал Саша. — Перебор. Надо решительно отказаться».

Но даже при одной мысли о сардельках у него потекли слюнки. Нод ложечкой засосало, а в животе заныло. Он машинально переступил порог кухни, уселся к столу, сердито посмотрел на упругие, налитые соком сардельки, взял одну, намазал горчицей и с ожесточением принялся жевать, причмокивая и морщась от остроты.

В кухню вошла Лидия Васильевна. Постояла, посмотрела, с каким удовольствием ест сын, покачала головой.

— Что же ты, Саша, забыл совет Михаила Ефимовича «ужин отдай врагу»?

Не переставая жевать, Саша махнул рукой на всю премудрость, отчаянно проговорил:

— У меня нет врагов, приходится самому с ужином справляться.

Лидия Васильевна и тетя Нюра засмеялись.

Степь да степь кругом

На конец мая был назначен отъезд в экспедицию. Тетя Нюра и Саша до поздней ночи паковали снаряжение, укладывали запасную одежду, легкую обувь, мыло, зубные щетки, пасту, полотенце, термос для чая, две эмалированные голубые миски, две такие же кружки, ложки, ножи, вилки, салфетки и прочую необходимую мелочь, без которой не обойдешься в условиях полулагерной, бивачной жизни.

Маргарита Сергеевна встретила Сашу в аэропорту, окинула взглядом, одобрительно воскликнула:

— Ты просто молодец, Саша! И шевелюра у тебя чу́дная, и похудел как надо. Прелесть!

Теперь Саша устраивался в самолете, как бывалый пассажир. Тетя Нюра боязливо притихла, сразу же пристегнула пояс, даже закрыла глаза. А Саша спокойно походил вдоль кресел, поздоровался со всеми и стал устраиваться на своем месте. Вскоре стюардесса принесла на подносе леденцы в разноцветных бумажках. Саша взял целую горсть, стал сосать. Потом достал книжку, немного полистал и полез в сумку за бутербродами и пирожками. Не спеша ел и поглядывал в иллюминатор. Наконец насытился, выпил бутылку лимонада, откинулся к мягкой спинке кресла, задремал. Проснулся от внезапно наступившей тишины. Оказалось, самолет уже приземлился, все поднялись с мест, направляясь к выходу.

К самолету были поданы два новеньких голубых автобуса с надписью «Киносъемочный». Первым спустился по трапу Борис Лукич, за ним остальные. От автобуса навстречу Борису Лукичу полуторжественно-полуделовито двинулся директор картины Дмитрий Григорьевич. Оказывается, он прилетел заранее, все подготовил и уладил, как он сам говорил, «вопросы жилья, питания, труда и отдыха».

Саша не сразу узнал поселок и его окрестности. Зимой здесь все было засыпано снегом, кругом простиралась плоская унылая степь. Теперь же тянулись к небу деревья, и зеленая