Кто не боится молний - Владимир Сергеевич Беляев

Саша наклонился к оператору и шепнул:

— А мне страшно, Михаил Ефимович. Вдруг у меня ничего не получится, все выйдет плохо?

— Бывает, — сказал оператор. — Только у тебя должно получиться, я верю. И ты верь в свои силы, без веры трудно в искусстве.

— А как оно получается, это искусство?

Михаил Ефимович мотнул головой и прищелкнул языком.

— Ты бы, Саша, задал мне какой-нибудь вопрос полегче, — добродушно засмеялся он. — Это, понимаешь ли, загадка, я ее всю жизнь разгадываю, и не всегда получается, представь себе.

— Чудно как-то, — согласился Саша.

— Это, видишь ли, сложный вопрос, — пытался серьезно объяснить Михаил Ефимович. — В двух словах не скажешь. Многие люди тратят десятки лет, а то и целую жизнь, чтобы постигнуть эту самую суть. Кажется, все просто, а на самом деле удивительная тайна. Сколько я в своей жизни видел сосен — и маленьких, и высоких, целые сосновые рощи и леса, а ни одной не запомнил так ярко, как сосну во ржи, написанную на куске полотна художником Шишкиным. Или, возьмем, например, утреннюю зарю, восход солнца. Ты когда-нибудь видел солнечный восход?

— Где его увидишь? Меня никогда не будят так рано. Это красиво?

— Дело не в том, что красиво. Это примечательно совсем в ином отношении. Все, что окружает тебя — скажем, поля, леса, деревня, река или море, горы или степь, — было таким же и ночью, до наступления зари. Но восходящее солнце бросает на все такой свет, что мы вдруг по-новому видим мир. Впрочем, я завтра покажу тебе восход, сам посмотришь.

— Здорово, — обрадовался Саша. — Обязательно разбудите, я встану.

— Договорились, — подтвердил Михаил Ефимович, — Но это я так сказал, для примера, и, может быть, не совсем удачного. Сосна, восход солнца — это всего-навсего чудо природы, оно еще не объясняет искусства. Искусство творит человек. Ты должен понять, Саша, что сам по себе пейзаж, каким бы он ни был, не является картиной. Картину может написать только художник, глядя на пейзаж, освещая его светом своей мысли, своего чувства. На этот счет существует много рассуждений, написаны тысячи книг, и, чтобы нам с тобой не заблудиться в дебрях, я расскажу один случай из моей практики. Вот слушай, как искусство связывается с жизнью.

Саша притих.

— Зимой сорок второго года, — начал свой рассказ Михаил Ефимович, — мы с одним известным режиссером снимали большую военную картину о наполеоновском нашествии на Россию. Для съемок нужно было много солдат, а в Москве в ту пору почти совсем не было свободных мужчин: большинство ушло на фронт, а оставшиеся работали на заводах. И тогда к нам на студию прислали курсантов пехотного училища. Случилось так, что для одной небольшой, но очень важной роли мы решили попробовать одного курсанта, который, к нашему счастью, до призыва на военную службу учился в театральной школе. Он оказался способным малым, и мы поручили ему небольшую роль солдата, попавшего в плен к врагам. По ходу действия враги жестоко пытали русского солдата, избивали и мучили его, но он не выдал товарищей. Его повели на расстрел. Он повернулся к своим палачам, встал во весь рост и крикнул:

— Вы можете уничтожить меня, но никогда не сломите русский народ, не убьете свободу. Все равно на нашей стороне жизнь, а на вашей смерть!

Он яростно набрасывался на карателей, бился с ними врукопашную до тех пор, пока раздавшиеся в упор несколько выстрелов не повалили его на землю. Молодой человек сыграл свою роль с такой страстью, что сразу же покорил всех, и зрители всегда аплодировали нашему солдату. Он оказался настоящим артистом.

— Он и теперь снимается в кино? — спросил Саша.

— Нет, больше он никогда не снимался. Он остался военным, ушел на фронт, сейчас он полковник. Но слушай, что было потом. После того как мы сняли наш фильм, прошло более двух лет. Война приближалась к концу. Наша армия освобождала Европу, и я с киноаппаратом в руках тоже шагал на запад. И вот в один из таких дней, когда мы перешли границу Германии и подходили к Эльбе, на дороге нам встретилась большая группа узников фашистских концлагерей, освобожденных танкистами из неволи. Эти измученные люди сошли на обочину и, еле держась на ногах, приветствовали нас. И вдруг я услышал, как кто-то в толпе несчастных закричал:

— Михаил Ефимович! Это же я! Узнаете?

На меня смотрел худой высокий человек с ввалившимися глазами, небритый, с выбитыми зубами. Он улыбался мне, протягивал руку. Что-то знакомое мелькнуло в выражении его глаз. Но я никак не мог вспомнить, где встречал этого человека.

— Не узнаете, Михаил Ефимович? — сказал он слабым надломленным голосом и закашлялся. — Помните, снимали меня в сорок втором? Курсант пехотного училища, недоученный артист.

Я еще раз внимательно посмотрел на него и узнал бывшего молодого курсанта и артиста. Мы бросились друг к другу и по-братски обнялись.

— Какая судьба, — сказал мне солдат, вытирая слезящиеся глаза. — Я был в плену, в концлагере, прошел все круги ада.

Я с жалостью смотрел на него, хотелось сказать ему доброе утешительное слово.

— Теперь-то все кончилось, — начал я. — Поздравляю вас со свободой. Вы живы, какое счастье.

— Помните наш фильм? — спросил меня солдат с какой-то гордостью. — Благодаря ему я выдержал муки и победил смерть. В тяжкие минуты я говорил моим палачам, как тогда в нашем фильме: «Вы можете уничтожить меня, но никогда не сломите русский народ, не убьете свободу. Все равно на нашей стороне жизнь, а на вашей смерть!» Оно так и вышло, наша взяла.

Мы еще раз обнялись на прощание, и я побежал догонять свой батальон.

Михаил Ефимович положил руку на Сашино плечо, дружески похлопал, притянул мальчика к себе.

— Вот она как бывает, Саша. Живой человек делает искусство, а оно учит его жить.

Саша прижался к Михаилу Ефимовичу, долго молчал.

— Так что же, — спросил оператор, — пойдем завтра смотреть восход солнца?

— Обязательно, Михаил Ефимович. Не проспите, пожалуйста, раз обещали.

— Ложись спать, завтра у нас много дел. И