В. С. Печерин: Эмигрант на все времена - Наталья Первухина-Камышникова

Невежество, одно невежество – причина пауперизма и рабства. Массы были оставлены своими воспитателями в животном состоянии. Наука, одна наука может теперь поправить это и дать им кусок хлеба и кров. Не пропагандой, а химией, а механикой, технологией, железными дорогами она может поправить мозг, который веками сжимали физически и нравственно (Герцен XI: 399).

На Печерина это письмо «навело ужас» угаданной опасностью «тирании материальной цивилизации». Так же как и ответное возражение Герцена, письмо Печерина касается положения личности в обществе, управляемом едиными идеологическими установками, каковы бы они ни были. Опасения обеих сторон в споре не были лишены основания. В ответном письме Печерин пишет:

Что будет с нами, когда ваше образование (votre civilisation а vous) одержит победу? Для вас наука – все, альфа и омега. Не та обширная наука, которая обнимает все способности человека, видимое и невидимое, наука – так, как ее понимал мир до сих пор, но наука узкая, ограниченная, наука материальная, которая разбирает и рассекает вещество и ничего не знает, кроме его. Химия, механика, технология, пар, электричество, великая наука есть и пить, поклонение личности (le culte de la personne), как сказал бы Мишель Шевалье[65] . Если эта наука восторжествует, горе нам! Во времена гонений римских императоров христиане имели по крайней мере возможность бегства в степи Египта, меч тиранов останавливался у этого не переходимого для них предела. А куда бежать от тиранства вашей материальной цивилизации? Она сглаживает горы, вырывает каналы, прокладывает железные дороги, посылает пароходы, журналы ее проникают до каленых пустынь Африки, до непроходимых лесов Америки. Как некогда христиан влекли на амфитеатры, чтобы их отдать на посмеяние толпы, жадной до зрелищ, так повлекут теперь нас, людей молчания и молитвы, на публичные торжества и там спросят: «Зачем вы бежите от нашего общества? Вы должны участвовать в нашей материальной жизни, в нашей торговле, в нашей удивительной индустрии. Идите витийствовать на площади, идите проповедовать политическую экономию, обсуживать падение и повышение курса, идите работать на наши фабрики, направлять пар и электричество. Идите председательствовать на наших пирах: рай здесь на земле – будем есть и пить, ведь мы завтра умрем!» Вот что меня приводит в ужас, ибо где же найти убежище от тиранства материи? (Герцен XI: 400).

Герцен нашел эту критику умной, но «иезуитской», и ответил ему, по собственному признанию, «дипломатически, грубо-вежливо» (Герцен XXV: 56). Начинает Герцен с оскорбительного в системе их общих ценностей утверждения:

Несмотря на то, что судьба и убеждения вас поставили в торжествующие ряды победителей, меня – в печальный стан побежденных, я не думал коснуться разницы наших мнений (Герцен XI: 401).

В дискурсе, где звание Дон Кихота, идеалиста, обреченного на неудачу и насмешки, борца за справедливость, считается высшим нравственным отличием, назвать оппонента торжествующим победителем было явным и намеренным оскорблением. Герцен заметил, что Печерин придал слову «наука» не тот смысл, который он имел в виду:

Наука не есть учение или доктрина, и потому она не может сделаться ни правительством, ни указом, ни гонением. Вы, верно, хотели сказать о торжестве социальных идей, свободы. В таком случае возьмите страну самую «материальную» и самую свободную – Англию. Люди созерцательные, так, как утописты, находят в ней угол для тихой думы и трибуну для проповеди. Созерцательные натуры будут всегда, везде; (…) кто их будет беспокоить, кто звать, кто преследовать? Их ни гнать, ни поддерживать никто не будет. Я полагаю, что несправедливо бояться улучшения жизни масс потому, что производство этого улучшения может обеспокоить слух лиц, не хотящих слышать ничего внешнего. (…) Если вместо свободы восторжествует антиматериальное начало и монархический принцип, тогда укажите нам место, где нас не то что не будут беспокоить, а где нас не будут вешать, жечь, сажать на кол, как это теперь отчасти делается в Риме и Милане, во Франции и в России (Герцен XI: 401–402).

В сущности, Герцен настаивал на необходимости независимости церкви от государства, которой ни Европа, ни Россия еще не знали, а Печерин выражал опасения за судьбу личности, поглощенной коллективом, отстаивал права иррациональной веры в мире материалистического рационализма. Печерин тоже уколол Герцена, объясняя крайней занятостью задержку предыдущего письма:

Мало остается времени на философские теории, когда живешь в самой середине животрепещущей действительности; нет досуга разрешать спекулятивные вопросы о будущих судьбах человечества, когда человечество с костями и плотью приходит изливать в вашу грудь свои скорби и требует совета и помощи (Герцен XI: 400).

Публикацию этой переписки Герцен завершил слухом о публичном сжигании Печериным протестантской библии, отравившим Печерину несколько дней в Ирландии, но скоро опровергнутым на суде, зато в России окончательно закрепившим созданный Герценом демонический образ Pater V. Petcherine.

Глава вторая 

«Я дымящаяся головешка, которую не желают потушить»

К моменту встречи с Герценом Печерин еще не усомнился в правильности своего решения. События 1848 года подтверждали для него тщету политических распрей и силу живой христианской любви в деле облегчения человеческой участи. Встреча в монастырской приемной для Герцена былa любопытным и поучительным эпизодом, в жизни Печерина она являлась огромным событием. На самом деле, он никогда не терял интереса к судьбе России и славянских стран – об этом свидетельствует переписка с Гагариным – но только встреча с Герценом и его книгами дала ему представление о состоянии умственной жизни в России, о новой литературе и ее новом языке. С марта 1854 года Печерин постоянно живет в Ирландии. Еще шесть лет продолжается однообразная, размеренная, скудная впечатлениями жизнь.

Постепенно среди ирландских священников оказывается все меньше иностранцев. Колледж Св. Патрика в Мейнуте стал готовить местные кадры из детей крестьян. Католичество уже не подвергалось прямым гонениям, но положение католических священников и католического населения оставалось уязвимым. Католики считались врагами протестантской истины и морали, угрозой свободе и обузой для национального бюджета. Католические церкви продолжали подвергаться нападкам, особенно серьезны были угрозы в адрес семинарии в Мейнуте[66]. Печерину было суждено оказаться в центре непрекращающейся борьбы протестантизма с католической церковью. В стране были очень активны различные протестантские Библейские общества. В задачу Библейских обществ входил новый перевод, широкое изучение Библии и активная антикатолическая пропаганда. Католические священники старались всемерно ей препятствовать. Во время миссий редемптористы и другие католические миссионеры отстаивали истины католических догматов и призывали паству сдать полученные от Библейских обществ протестантские библии. В этой борьбе родился стереотип католического монаха, подвергающего святые книги кострам инквизиции. В газетах помещались соответствующие карикатуры и памфлеты. Антирусские настроения, связанные с Крымской войной (1854–1855), были также сильны. В этой обстановке и произошло событие, отчет о котором Герцен читал в лондонской «Таймс», органе заведомо антикатолического направления.