Запятнанная биография (сборник) - Ольга Трифонова

— Как продвигается работа? — спросил шеф.

— Видите ли, у меня есть одна идея, к дифференциальным и интегральным уравнениям…

— Я говорю о вашей совместной работе с Ратгаузом, — перебил шеф.

Виктору не понравилось, что перебил и что не назвал по имени Николая Николаевича. Машинально взял со столика какую-то круглую вещицу.

— Положите табакерку, это очень ценный и хрупкий предмет, — сказал шеф.

Виктор осторожно вернул коробочку на место, но ответил нахально, вялым тоном:

— Ту работу я пока оставил.

— Напрасно, — шеф сидел неподвижно и очень прямо. — Меня она очень интересует. Насколько помню, вашей задачей было создание математической модели естественного отбора. Вы читаете газеты?

— Нет, — признался Виктор, — я так погрузился…

— Неважно. Скажите, как поставлена конкретная задача?

— Пожалуйте пить чай, — прошелестел слабый голос за дверью.

Не шелохнувшись, шеф сказал раздраженно:

— Пожалуйста, повремените. Итак?

— Нам нужно посчитать скорость отбора в популяции. Николай Николаевич, — Виктор выделил почтительностью голоса имя, и в рябом лице что-то дрогнуло, — Николай Николаевич считает, что необходимо объединение экспериментов с математическим моделированием процессов борьбы за существование и отбора, и разговор должен идти в понятиях кибернетики.

— Все что угодно, но без упоминания этого жупела.

— Чего-чего?

— Вы не знаете, что такое жупел?

— Я не расслышал.

Виктор не знал, что такое жупел, но по интонации понял: что-то вроде пугала, понял также, что сидящий перед ним неподвижно человек одновременно словно бы парит над ним, делая круги.

— Там еще много неясного, — сказал неуверенно. Шеф молчал.

— …например, как учитывать эволюцию самих факторов, влияющих…

— Значит, так. Вы откладываете все и заканчиваете эту работу. Именно это. Дайте мне только чистую математику, все эти эволюции, популяции убрать. Только математические понятия. Только.

— Но…

— Я повторяю, только чистая математика. В конце концов, для нас это только система дифференциальных уравнений.

Виктор хотел сказать, что он не единственный хозяин этой работы и даже не главный, хотел также дать понять, что и он, шеф, не хозяин над ним, но ловкая фраза все не придумывалась. Молчание затянулось. За дверью все время кто-то ходил в мягких шлепанцах: туда-сюда, туда-сюда.

— Работа должна быть на этом столе, — без жеста, указывающего на огромный стол с бронзовой резной оградой, сказал шеф, — через неделю.

— Это невозможно.

— Это необходимо, иначе вы не попадете в список соискателей премии этого года.

— Какой премии?

Слепец впервые шевельнулся, чтобы указать на огромный портрет, висящий в простенке меж бархатными портьерами.

— А-а, — глупо проблеял Виктор.

Потом пили чай с жирным хворостом за круглым столом с множеством ножек на бронзовых колесиках. Вокруг стола сидели старухи, тихие, похожие друг на друга, в одинаковых белых блузах, с одинаковыми сеточками на гофрированных седых головах. Старухи молчали. Хворост крошился, сыпался на скатерть, пачкал руки. Было мучение, хотелось поскорее уйти, но шеф деревянным голосом что-то талдычил о полупростых группах Ли. Потом спросил неожиданное: говорил ли когда-нибудь Ратгауз с Виктором о нем?

— Никогда, — с набитым ртом ответил Виктор, кусочки непрожеванного хвороста упали в чашку, всплыла жирная пленка.

— А о ком он говорил?

— О Трофиме, — неожиданно оговорился привычной насмешкой Якова Виктор.

— О ком, о ком?

— О Лысенко.

— А-а… ну, ну.

Появилась бледная девушка.

— Это вы, Настя? — спросил шеф.

— Да, — тихо ответила девушка.

— Успела?

— Да.

— Ну и где она?

— Маша ее отмывает в ванной.

— Там действительно целы все камни?

— Наверное. Я в этом не понимаю, — равнодушно ответила девушка.

— А в чем вы понимаете? — спросил шеф.

Девушка промолчала. Виктора здесь явно не стеснялись.

— Могла бы посмотреть внимательней, — смягчился шеф. — Все-таки вам подарок.

Старухи ахнули хором. Залепетали одинаковыми голосами:

— …елизаветинская, цены нет, повезло, под счастливой звездочкой…

Виктор вспомнил глухие, осторожные сплетни на кафедре о какой-то то ли племяннице, то ли приемной дочери шефа, но было неинтересно, хотелось уйти поскорее, чтобы обдумать весь разговор, и особенно о премии. Его не задерживали.

Привычка загадывать изводила всю жизнь. Загадывал на все: на количество ступенек, на номер трамвая, на сумму цифр билета в метро, иногда даже не успевал придумать желание, а уже пытал счастье. Вернее, желание было одно: «Чтоб все это кончилось». «Этим» была сначала его тогдашняя жизнь, потом мучительная жизнь с Зиной, потом ожидание очередной премии, потом исследования в академической клинике, что-то с кровью, но обошлось, потом опять ожидание премии. Сейчас ожидание звонка. Нужно было, чтобы позвонила Анька. Он поедет к ней, искупление вины — искупление грехов. За все время ее добровольного изгнания Агафонов вспоминал о ней редко, с неприятным чувством, и каждый раз испытывал облегчение, что кончилась эта ненужная история. А теперь вдруг такое решение. Было и подспудное: Анька должна быть рядом, так безопаснее, слишком велик риск, что все откроется… Как он не понимал этого раньше? Вполне реально, что Олег Петровский уломает ее и она выйдет за него замуж. Деваться ей просто некуда, семейка не приведи Господь. Одна сестрица чего стоит! Позвонила Олегу, «открыла ему глаза», потом сюда: тоже «открыла глаза». «Девочка непутевая, выросла без отца, бездельница, а вы тоже хороши. Такая разница в возрасте! Партком, местком, черта в ступе».

Он сестрицу отшил как следует, больше не звонила. Аньке о звонке — ни слова, хотя предлог был, — хороший предлог приложить белобрысого сосунка-соперника: пришла зареванная, заикаясь, размазывая черные слезы, рассказала, что Олег знает об их романе — сестра объяснила. Вот тут бы и возвыситься над ним, сказать небрежно: «Ерунда! Дурак твой Олег, что слушал. Мне она тоже звонила, да я ее послал куда подальше». Но что-то подсказывало, не следует белобрысого уничтожать, пригодится. Пригодился. Вернее, Анька пригодилась. Аккуратно все переписала, толково, а ведь казалась такой тупицей, понимала ли, что делает?

Он тогда сказал небрежно: «А… я уж и забыл об этом. Да и неважно, если даже и украл мою идею, пущай пользуется». А сам не мог дождаться, когда она наконец уйдет. И конечно же: было одно некорректное допущение. Белобрысый торопился. Но ход решения блистательный. Вот ход и был самым важным, ненавистно простым. Почти как в его готовой работе. Но вся подлость этой хитрой дзета-функции и заключается в том, что «почти» и есть цель. Главное.

За окном мамаша орала жутким голосом с балкона: «Чтоб шел домой немедленно, негодяй!»

«Негодяй» не отзывался.

«Если отзовется — Анька позвонит. Если нет — нет».

— Мне дедушка разрешил до восьми, — проныл плаксивый голос во дворе.

— Я тебе покажу до восьми, иди немедленно!

«Анька позвонит, конечно позвонит, куда ей деваться. Олега она не любит, из дома сбежала. Пускай живет рядом, не мешает. Как кошка. А если не позвонит? Ведь она сбежала от стыда! И не перед Олегом, нет, а что самое глупое — перед „благородным“ Валерианом Григорьевичем. Знала бы, чего стоит это благородство! Видела бы тогда его на трибуне, корчащимся под белым ледяным взглядом президента академии! „Претерпевший же до конца — спасется“. Так вот он не из тех, кто „до конца“, наш малоглубокоуважаемый Валериан Григорьевич».

Номер дома Корягина был тринадцать, обогнал трамвай с большим желтым номером, состоящим из единиц и троек, но на почте ждало письмо «до востребования». Письмо от Зины. Сообщала, чтоб ждал тринадцатого августа и чтоб забрал ее вещи у хозяйки. Кругом тринадцать, а было счастье. Он стоял на высоком гранитном крыльце миусской почты, держал в руках письмо, и ему ужасно хотелось закричать тем, идущим внизу: «Это я, Виктор Агафонов, получу премию, это я женюсь на самой красивой женщине Москвы, это я сделаю еще такие открытия в науке, что имя мое будут произносить рядом с именем Эвариста Галуа. Я могу все!»

Как это говорил Николай Николаевич? Уверенность в своем таланте дает радость жизни. Да-да, уважаемые сограждане, — уверенность в своем таланте. Наконец-то пришло желанное: он отделится от этих жалких безликих. Он не разделит их жалкой судьбы. Он спасен. Вот вам и тринадцать.

А тринадцать было не напрасно, но понял это Виктор Юрьевич много позже, когда ни изменить, ни исправить случившееся стало невозможно.

В тот день вместо похода за студнем в магазин имени Петра Щепетильникова он в кафетерии «Форель» пил кофе, ел булочки с заварным кремом, домой прихватил кусок замечательной вареной осетрины и банку крабов.