Царь Гильгамеш - Роберт Силверберг

Болезнь Энкиду явилась к нему по воле богов, чтобы наказать нас за убийство Хувавы и Небесного Быка, совершенное в нашей гордыне, я считал, что тоже должен принимать лекарства. Может быть, Энкиду не будет избавлен от своей болезни, доколе я не пройду очищения. Поэтому я глотал любое лекарство, которое давали Энкиду. Какая это была мерзость на вкус! Я давился и извергал часть обратно, но нее же я заставлял себя все это пить, хотя часто после приема лекарств у меня потом не час и не два было сильное головокружение. Достиг ли я чего-нибудь таким усердием? Кто знает? Пути богов неисповедимы для нас. Мысли богов что глубокие воды – кто может измерить их?

Бывали дни, когда Энкиду становилось лучше, а бывало и так когда он слабел на глазах. Три дня подряд он лежал, закрыв глаза, в бессмысленном бреду. Потом он проснулся и послал за мной. Он был бледен и странен.

Лихорадка изнурила его плоть: щеки запали, а кожа складками висела на теле. Он уставился на меня. Глаза его были темными мерцающими звездами, пылавшими в резко обозначившихся глазницах. Внезапно я словно бы увидел, как смерть положила ему на плечо свою незримую руку, и я готов был зарыдать.

Я чувствовал свою полнейшую беспомощность. Я – сын божественного Лугальбанды, я – царь, я – герой, я – бог! Невзирая на все свое могущество – беспомощный. Беспомощный. Энкиду сказал:

– Мне снова снился сон прошлой ночью, Гильгамеш.

– Расскажи мне.

Голос его был спокоен. Он говорил так, словно был в тысяче лиг отсюда:

– Я слышал, как застонало небо, и земля откликнулась. Я стоял в одиночестве и передо мной возникло страшное существо. Лицо его было темным, как у черной птицы бури, а когти были, как у орла. Оно схватило меня и крепко держало в когтях. Его хватка была сильной, я задыхался. А потом оно преобразило меня, брат, оно превратило мои руки в крылья, покрытые перьями. Оно посмотрело на меня и повело меня в Дом Праха и Тьмы, туда, где обитает Эрешкигаль, царица ада. Дорогой, по которой нет возврата, в дом, который не покидают. Оно привело меня во мрак, где его обитатели едят пыль вместо хлеба и глину вместо мяса.

Я уставился на него. Я ничего не мог произнести.

– И тут я увидел мертвых. Они, как птицы, одеты в перья. Света они не видят, они пребывают в темноте. Я пошел в Дом Тьмы и Праха, и я увидел царей земли, Гильгамеш. Властители, великие правители – все они были без корон. Они прислуживали демонам, как рабы, разнося им жареное мясо, наливая прохладную воду из мехов. Я увидел жрецов и жриц, ясновидящих, заклинателей демонов, святых. Чего они добились своей святостью? Они были рабами.

Глаза его горели и в них было жестокое выражение, они были похожи на блестящие куски обсидиана.

– Ты знаешь, кого я увидел? Я увидел Этану, царя Киша, который в былые времена поднимался к небесам, а теперь он там, внизу, в преисподней! Я увидел там богов. На головах у них рогатые короны, гром предвещает их приход. И я увидел Эрешкигаль, царицу ада, и ее писца, Белит-сери, который стоял перед ней на коленях, записывая рассказ умершего на табличках. Когда она меня увидела, то подняла голову и спросила: «А этот еще откуда? Кто его сюда привел?» Тогда я проснулся и почувствовал себя, как человек заблудившийся в пустыне, или преступник, которого схватило правосудие и чье сердце колотится от страха! О, брат, пусть какой-нибудь бог придет к твоим воротам и вычеркнет мое имя, а вместо него впишет свое.

Я весь был сплошная боль, когда внимал его рассказу. Я сказал ему:

– Буду молится за тебя великим богам. Это ужасный сон.

– Я скоро умру, Гильгамеш. Тогда ты опять останешься один.

Что я мог сделать? Что я мог сказать? Скорбь застыла во мне. Да, снова одинок. Нет, я не забыл те дни холода и пустоты, прежде чем появился мой названый брат. Снова один… Эти слова похоронным звоном отозвались во мне. Я похолодел. У меня не было сил. Он сказал:

– Как странно все это будет для тебя, брат. Придет момент, когда ты повернешься ко мне сказать: «Энкиду, ты видишь слона там на болоте?» или:

«Энкиду, давай влезем на стены этого города?» а я тебе не отвечу. Меня не будет рядом, тебе придется все эти делать без меня.

Словно мощная рука перехватила мне горло:

– Да, это будет очень тяжело и дико.

Он немного привстал и повернул голову ко мне.

– У тебя сегодня другие глаза. Ты что, плачешь? По-моему, я никогда раньше не видел тебя в слезах, брат. – Он улыбнулся. – Мне уже почти совсем не больно.

Я кивнул. Я знал, почему так было. Горе согнуло меня, словно на шее у меня висел камень.

Затем его улыбка пропала и хриплым мрачным голосом он сказал:

– Ты знаешь, брат, о чем я больше всего скорблю, если не считать того, что я оставляю тебя одного в этом мире? О том, что из-за проклятия великой богини я должен помирать в постели, позорным образом, вместо того чтобы пасть на поле боя. Я медленно и постыдно таю на своем ложе, а тот, кто погибает на поле боя – погибает счастливой смертью. Я же должен умереть с позором.

Меня это не ранило так больно, как его. То, с чем боролся в тот момент я, не имело ничего общего с такими тонкими материями, как стыд и гордость.

Он все еще жив, а я уже осиротел. Я страдал от того, что мне предстояло его потерять. Мне совершенно безразлично было, как или где мне был нанесен такой удар. Я сказал, пожав плечами:

– Смерть есть смерть, как бы она ни случилась.

– Лучше бы она пришла за мной иным путем, – сказал Энкиду.

Я ничего не мог сказать. Он был в тисках смерти, и мы оба это знали, и слова теперь ничего бы не изменили. Жрец-бару Наменнадума знал это с самого начала и пытался сказать это мне, но в своем ослеплении я не желал видеть истину. Смерть пришла за Энкиду. А царь Гильгамеш был беспомощен.

27

Он промучился еще одиннадцать дней. Его страдания увеличивались с каждым днем. Но я до конца оставался подле него.

На заре двенадцатого дня я увидел, как жизнь покинула его. В последний момент мне показалось, что в темноте вокруг него распространилось слабое красноватое свечение. Свечение поднялось и уплыло, и все стало темно. Я понял, что он умер. Я молча сидел, чувствуя, как одиночество наплывает на, меня. Сперва я не плакал, хотя, помню, подумал, что дикая газель и горный козел, должно быть, сейчас плачут по нему. Все дикие звери степей оплакивали Энкиду, подумал я. Медведи, гиены, даже пантеры. Тропинки в лесах, где он блуждал, будут плакать по нему. Реки, ручьи, холмы.

Я протянул руку и дотронулся до него. Неужели он уже начинал остывать?

Казалось, он просто спал, но это был не сон. Лихорадка, что сжигала его, оставила следы на его лице, сделав его костлявым и ссохшимся. Но теперь он выглядел почти как всегда. Я приложил руку к его сердцу и не почувствовал биения. Я поднялся и накрыл его тело льняным покрывалом, нежно, как новобрачный накрыл бы свою возлюбленную. Но я знал, что это не покрывало, а саван. Я зарыдал. Слезы были для меня новы и странны. Я всхлипывал и чувствовал теплое покалывание в уголках глаз. Губы мои сжались. Во мне словно прорвало какую-то плотину, и горе мое полилось свободно. Я шагал взад и вперед перед его ложем, будто львица, потерявшая детенышей. Я рвал на себе волосы. Я разорвал на себе пышные одежды и бросил их в прах, словно они были нечистыми; я бушевал, безумствовал, рыдал. Никто не смел подойти ко мне. Я остался один на один со своим страшным горем. Я оставался возле тела весь этот день, и следующий, и еще один, пока не увидел, что его требуют слуги Эрешкигаль. Тогда я понял, что надо отдать его на погребение.