В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Если надо будет – потаскаю! – тут же ощетинился Горенштейн, который терпеть не мог намеков на свою национальность. – И сорок, и сто сорок!.. Вы что, хотели, чтобы я вас посреди Фив высадил? На рыночной площади?
– Не ссорьтесь! – вклинилась между ними Жанна. – Зачем?..
– А от вас, Георгий Владимирович, я такого не ожидал! – продолжал кипятиться доктор наук. – Сами ведь…
– Кто «сами»? – снова взвился Жора. – Договаривайте уж, раз начали…
– Представитель интеллигенции, вот кто «сами»! – фальцетом завизжал Горенштейн, обходя скользкую тему. – А рассуждаете как настоящий черносотенец! Охотнорядец!
– Это я‑то черносотенец?.. Вы, Эйнштейн! Говорите, да не заговаривайтесь!
– Тихо! – крикнула девушка. – Смотрите!
Из‑за далекого морщинистого бархана, едва заметный на фоне бледного пустынного горизонта, поднимался столб пыли…
Мавзолей для братка
«Ну когда наконец закончится эта бесконечная дорога…»
Багровое распухшее солнце уже готовилось упасть в море, когда облаченный во все черное всадник (если можно назвать всадником человека, путешествующего на смирном ушастом ослике – таком маленьком, что ноги сидящего на нем едва не достают до земли) остановил свое ушастое средство передвижения у порта.
По совести, то, что перед ним открылось, портом можно было назвать с большой натяжкой. Но как иначе окрестить место, где стоят корабли, даже если их тут всего два? Вернее, полтора, поскольку одно из «плавсредств», делившее убогое пристанище с явно морским судном, казалось чем‑то средним между большой рыбацкой лодкой и маленькой речной баржей. При взгляде на него в памяти всплывали названия «корыто» и, почему‑то, «ковчег». Последнее, наверное, из‑за рогатого скота: мелкого – жалобно блеющего на разные голоса, и крупного – угрожающе мычащего, который весьма непочтительно – пинками – загоняли на борт.
– Чего любуешься, дядя? – окликнули всадника с борта большого судна. – Или купить желаешь?
Всадник откинул черный капюшон, постоянно спадавший на глаза, и остановил несколько шалый взгляд на говорившем – веселом парне лет двадцати пяти, облаченном в полосатую безрукавку.
– Не советую, дядя, – продолжал балагурить моряк. – Шашлык сделаешь, так пронесет. Скотинка‑то полудохлая! Лучше в город поезжай. – Крепкий палец загорелой дочерна руки указал на жалкое скопление глинобитных домишек, видневшееся за пологим холмом. – Вот там барашки, так барашки! А это – тьфу!..
– Прекрати хаять моих баранов, Аганат! – завизжал коренастый краснорожий толстячок, чертиком выпрыгивая из‑за борта своей «лайбы». – Не слушайте его, уважаемый господин! Мой скот самый лучший во всем Алеппо!
– Брось, Имах, – заржал моряк. – Всем известно, что две трети твоей дохлятины, если ее не прирезать, сами подохнут от старости еще до конца рейса…
– Лучше моей…
– Я не собираюсь покупать твоих баранов, чужеземец, – наконец разлепил пересохшие губы путешественник. – И вообще, меня интересуешь не ты, а Аганат‑перевозчик.
– Я? – удивился моряк, на которого показывал тощий узловатый палец пришельца. – А за каким лядом? Ты кто таков будешь, дядя?
– Афанасий Харюков, – гордо представился всадник, спешиваясь и не без труда утверждаясь на длинных тощих ногах. – Дьяк хоронного приказа.
– А‑а‑а, харон… – без особенного энтузиазма протянул Аганат, почесывая пятерней в затылке, и неторопливо спустился на берег по шатким дощатым сходням. – Тогда кажи лепту, харон. А то Господь вас тут разберет, шляются всякие…
– Не поминай имя Божье всуе, нечестивец! – строго одернул его дьяк, бережно разворачивая извлеченный из седельной сумы полотняный сверток. – Вот моя лепта!
Моряк долго вертел в руках грубое подобие человеческого лица, вылепленное из глины, прикидывая его и так и эдак.
– Боком повернись… Вроде похож, – пожал он плечами, возвращая глиняную личину обратно. – И печати на месте… Хотя знавал я одного умельца, навострячившегося подделывать и не такие лепты…
– Не мели ерунды!
– А я что? А я ничего… А чего это у тебя, харон, провожатых никого? Отстали, что ли? Или сошку какую мелкую везете?
– Не твоего ума дело.
– Это точно, что не моего… – вздохнул Аганат и вежливо указал на сходни: – Тогда грузись, бушприт тебе в нактоуз[95]. Только сам, а то погрузка ведь тоже не моего ума дело…
Тут солнце коснулось раскаленным краем воды и, так и не зашипев, начало величаво погружаться…
Часть перваяМиражи пустыни
1
«Хочу туда, где ездят на верблюдах…»
Из популярной песенки
«Ох, и не люблю же я эти перемещения!.. – ворчал про себя Сергей, отплевываясь от мельчайшего, словно мука, песка, в изобилии набившегося в рот. – Ни разу как надо не получилось…»
Действительно, еще ни одно из путешествий Дорофеева не обошлось без накладок, варьирующихся от мелких неприятностей, подобных сегодняшней, до серьезных проблем. То ли нежная техника не выдерживала его тяжелого накачанного тела, то ли какой‑нибудь ирреальный фактор вроде полумифического «биополя» вмешивался, но сбои следовали один за другим, удручая своей последовательностью. А еще и… изобретательностью, что ли…
На этот раз его выбросило в «точку приземления» в перевернутом состоянии, воткнув головой в песчаный бархан. Слава Всевышнему, это оказался всего лишь сыпучий пустынный грунт, подобно снегу в степи легко перемещаемый даже незначительным ветерком. А если бы на его месте зиждилась слежавшаяся и прочно скрепленная корнями растений дюна? Вряд ли тогда это показалось бы мелочью…
Сергей наконец очистил рот от песка (хотя при каждом движении челюстей на зубах все равно противно скрипело) и, с горем пополам, протер запорошенные глаза. Теперь можно было и осмотреться.
Хоть тут обошлось без сбоев!
Метрах в пятидесяти от небольшой воронки, из которой путешественник только что выбрался, красноватый песок облизывал слабенький прибой, а дальше расстилалось бескрайнее водное пространство: вблизи – лазорево‑голубое, а вдали – ярко‑синее, подернутое частой сеткой из мириадов ярких бликов. Позади же, далеко‑далеко, сквозь матовую дымку проступали розово‑голубые горы, будто нарисованные акварелью на небосводе, а над всем этим великолепием сияло ярчайшее солнце, даже не белое, а напоминающее застывшую вспышку электросварки… Что, впрочем, и ожидалось.
– С прибытием на курорт, Сергей Витальевич! – от души поздравил себя Дорофеев, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
Рассиживаться на месте не стоило, поэтому он, не торопясь, отошел к кромке прибоя. Там, присев на корточки в хорошо знакомой каждому русскому человеку позе (почему‑то кажущейся всем иностранцам, кроме азиатов, чудовищно неудобной), Сергей принялся наблюдать.
Несколько минут спустя в том же месте, там, где он только что испытал пустынный грунт на прочность, материализовалась аккуратно сложенная груда тюков, коробок и ящиков самого разного вида, размера и веса.
Отчасти сие сооружение напоминало египетскую пирамиду – если и не масштабом, то уж точно неподъемностью составных частей, в чем «хрононавту» предстояло вскоре убедиться на собственном опыте. Носильщиков, «боев» и прочей обслуги в гостинице под названием «Пустыня» не предвиделось.
«Странно, почему‑то неодушевленные предметы всегда перемещаются в том же положении, в котором находились при старте, – подумал Сергей, первым делом вытаскивая из пирамиды коробку с холодным баночным пивом. – Не иначе загадка природы…»
* * *
Роскошные ландшафты «подводных джунглей» неторопливо проплывали внизу, то обесцвечиваясь в синеватой дымке глубины, то наливаясь сочными красками на мелководье. Порой коралловые ветви, лепестки и рога, такие нежные и бестелесные на вид, но бритвенно‑острые на ощупь, хищно поднимались к самой поверхности, и пловцу приходилось виртуозно лавировать между ними, чтобы ненароком не уподобиться древнему самураю и не стать жертвой незапланированного харакири. Иной коралл почище катаны[96] будет…
Но Сергея Дорофеева такая перспектива совсем не пугала, поскольку к новичкам он себя давно не причислял, а премудрости дайвинга и шноркелинга[97] освоил еще лет десять‑двенадцать назад, в числе одного из первых российских туристических десантников высадившись на полупустынные тогда египетские пляжи. И хотя большинство их тех, кто тогда вместе с ним «парили кости» под жарким солнышком давным‑давно охладели к сомнительным прелестям арабского сервиса и перебрались в иные, более комфортабельные места (а некоторые – на тюремные нары или под массивные памятники из черного мрамора), он по‑прежнему оставался верен «коралловому раю посреди пустыни».
