Тишина - Василий Проходцев

простоты, с которой он общался с городовыми дворянами на смотре, и в помине не было, и теперь и вся фигура его и лицо изображали соответствующую моменту важность. Конечно, он и не думал смотреть на одного из сотен стрельцов. Где-то позади государей виднелась и статная фигура князя Одоевского, но тот настолько высоко задрал подбородок и закатил глаза, что не видел не только бедного Матвея, но и вообще никого вокруг. Да и нельзя было надеяться, что он вдруг вспомнит одного из бесчисленных промелькнувших перед его глазами провинциальных дворян, а если бы и заметили бояре Артемонова, то как узнали бы вчерашнего сына боярского и будущего рейтара в рядовом стрельце? Если бы и узнали, то подумали, что померещилось.

Конечно, за прошедшие сутки Артемонов успел отчасти смириться со своей стрелецкой участью, а друг его Архип Хитров и вовсе радовался избавлению от рейтарской скверны. Мирон Артемонов, приказав своим подчиненным много не болтать, особливо с дьяками, отвел Матвея и Архипа в свою избу в Цареве городе, к северу от Кремля на Тверской дороге, а точнее, в одном из бесконечных отходивших от нее переулков, велел им располагаться по-домашнему, напоил так, что теперь праздничная стойка давалась друзьям с большим трудом, а, кроме того, выдал стрелецкие кафтаны, шапки и бердыши. Широко махнув рукой, он велел считать им теперь себя служащими его сотни, и пообещал в скором времени повышения до десятников и других чинов, более приличных дворянам. Матвей, в отличие от Архипа, испытывал от этого мало радости, так как еще вчера перед ним открывалась самая широкая дорога продвижения по службе в немецких полках, которые он хорошо знал и считал куда полезнее на войне, чем погрязших в шитье барабанов и торговле лаптями стрельцов. Однако после их кремлевских похождений быть не на дыбе и не на плахе, а на государевой службе, уже было большой удачей, да и служить вместе с братом Матвей был рад. Вдали маячила надежда на челобитную, которая должна была вскрыть злоупотребление приказных дьяков и вернуть Артемонову доброе имя и рейтарское звание, но Матвей, привыкший трезво смотреть на жизнь, особенно после тяжелой попойки, не собирался слишком уж предаваться этой надежде. Да и из Архипа, целый час на коленях перед образами благодарившего Создателя за избавление от службы в немецких полках, союзник теперь был плохой. Поэтому, осмотрев вечером пьяным мутным взором свой новый мундир, Артемонов махнул рукой и завалился спать. Но теперь, при виде Долгорукова и Одоевского, надежда появилась вновь. Хотя, рассудив здраво, на что можно было рассчитывать и в том случае, если бояре заметят его? Как объяснить пребывание будущего рейтара на стойке в стрелецком кафтане? Да и дьяки, начнись разбирательства, своего не упустят, распишут и его, и Архипа как распоследних воров и буянов, да еще и бунтовщиков – царевых стрельцов прямо в Кремле бить добрые подданные не станут. Случись это, не только им двоим достанется, но и брату Мирону не поздоровится за укрывательство подобных злодеев. Нет, уж лучше смириться со своей участью, и постараться выслужиться в стрельцах, а станет невмоготу – сбежать обратно в свой город. Ну а начнется война – там прямой путь будет в немецкие полки, хоть и из стрельцов, поскольку толковые начальные люди и в мирное время наперечет, а в войну и вовсе на вес золота станут: будет и у Матвея свой счастливый случай. Так думал, не без тоски, про себя Артемонов, глядя на медленно удалявшегося Долгорукова, пока взгляд его не упал на лицо повернувшегося вполоборота царя, которого Артемонов, погруженный в свои невеселые мысли, до сих пор внимательно не разглядывал. У Матвея, и без того из последних сил державшегося на ногах, потемнело в глазах: перед ним стоял тот самый молодой монах, с которым он не так давно имел диспут о рейтарской тактике. Через мгновение царь повернулся, и взглянул прямо в глаза Матвею – сомнений теперь быть не могло, государь и тот монашек были одним и тем же человеком. Темень в глазах Артемонова сгустилась, ноги ослабли, и он, к ужасу Архипа и всей стрелецкой братии, стал медленно оседать на землю. Пока сознание покидало Матвея, он успел подумать о том, как это чудно: никогда он не отличался большой впечатлительностью, ну а в обморок и вовсе не падал ни разу в жизни. Но на душе, как ни странно, было легко, и Артемонов с любопытством наблюдал за тем, как гаснет свет, и как проносятся перед ним многочисленные кремлевские купола и кресты.

Очнувшись, Матвей зажмурил глаза от бьющего прямо в глаза яркого солнца, а также от головной боли. Было очень холодно, все тело бил озноб, и особенно было тяжело от того, что не было и не предвиделось никакой возможности согреться. Артемонов прекрасно помнил все, произошедшее перед его потерей чувств, и теперь вовсе не хотел открывать глаза, разумно полагая, что вряд ли ему предстоит увидеть что-то хорошее. Так и вышло: как только его веки начали потихоньку расходиться, Матвей увидел прямо перед собой на редкость странную и неприятную рожу. Она была вся расписана яркими румянами и присыпана рыжей пудрой, в стороны топорщились огромные усы и нечесаная и, кажется, тоже крашеная борода, а сверху эта странная голова была увенчана треугольным медным шлемом. Плечи создания были украшены какими-то тряпками и перьями, в основном также ярко-рыжей раскраски. Из-под слоя румян на Артемонова внимательно смотрели два карих глаза. Уже начинало темнеть, и позади образины виднелись сизые сверху и темно-малиновые снизу облака, создававшие самое мрачное настроение. Матвею пришло в голову, что, вполне возможно, он уже умер, а точнее – немедленно после столь позорного происшествия, как падение на праздничной стойке, ему отрубили голову, чего, по совести говоря, он за такой проступок и заслуживал. В таком случае, уставившаяся на него харя принадлежала какому-то мелкому сатанинскому служке, так как в рай, по грехам своим, Матвей попасть не рассчитывал. Но немного поодаль, за плечами беса, виднелась целая стайка детей и подростков, с интересом наблюдавших за происходящим. Ни на чертенят, ни, тем более, на ангелов они не походили, а были самыми обычной московской дворовой ребятней, наряженной и замотанной в самое невероятное, нашедшееся в их избах тряпье. Сознание постепенно возвращалось к Артемонову, и он вдруг понял, что уставившееся на него сатанинское отродье это никто иной, как один из участвовавших в до смерти ему надоевшем действе халдеев.

– Очнулся? Ну, хорошо. Где стоишь?

– Да какой там стою, подняться бы…