Ричард Длинные Руки – бургграф - Гай Орловский

Я говорил это, сочиняя на ходу, а потом сообразил, что нечаянно угодил в точку. В самом деле, там, где только развлекаются – хрен работают. И старые запасы проедают, как у нас принято с Нового года до Старого. В это время производство стоит, страна ходит пьяная и счастливо блюет вчерашним оливье.

Он сказал грустно:

– Сын мой, ты преувеличиваешь. Не все женщины в этом городе встали на порочный путь. Есть и достойные…

– Святой отец, – возразил я, – если порочные женщины на глазах у непорочных сколачивают состояния, обирая пьяных матросов, то и у самых непорочных нравственные устои дадут трещину. Каждая подумает: вот сижу я, непорочная дура, никто меня не замечает, а вот та и своим телом пользуется себе на радость, и денег скопила, и замуж выйдет… пусть не здесь, так в другом городе, где ее не знают…

– Господь все замечает, – возразил священник. – И все получат по заслугам.

Я поморщился:

– Святой отец, загробной жизнью пусть распоряжается сеньор Бог, а вы, церковь, должны позаботиться о земной.

– О земной заботятся отцы города…

– Не-е-ет, святой отец, не увиливайте. Церковь заботится как раз о земной жизни. Скажем так: чтобы человек прожил достойно и откинул копыта хорошим человеком, после чего его поволокут не в ад, а в рай, где кущи… А город впадает, святой отец, впадает!

Он помолчал, я чувствовал, как он возится там, вздыхает, наконец сказал осторожно:

– Сын мой, это же исповедь… Ты собирался облегчить свою душу. Ко мне за этим и приходят.

– Святой отец, – ответил я с сожалением, – мою душу как раз это и смущает. Надо сказать, что мне такой город… город греха, если говорить точно, как раз нравится. Все мы любим грешить, чего ж тут врать? Это ж какая красота, когда можно оттянуться на каждом углу, везде выпить, пожрякать мясного в постный день, поиметь ту женщину, потом эту, а затем вон ту… И никаких сложностей!

Из-за перегородки донеслось:

– Но что тебя смущает, сын мой, если тебе такая жизнь нравится?

– Да смущает, святой отец, что время – делу, а потехе – только час, а не наоборот! Здесь же одна потеха… Я слабый человек, святой отец. Мне только дай не работать, не учиться! Это ж счастье какое!.. Да только потом придется мыть «мерс»… гм… коня тому, кто вкалывал. Я ж говорю, это приятно, самому нравится потешаться, а не работать, но жизнь так устроена, подлая, что кто слишком много потешается, балдеет и оттягивается, потом моет и чистит коня тому, кто упорно работал, трудился и… э-э… повышал свой уровень. Ну там в церковь ходил и в универ, с лекций не убегал, а прилежно конспектировал… Словом, те соседние города, жители которых нам завидуют, будут расти и развиваться, а здесь все сгниет… И хотя гнить будет долго, но все-таки придется жить на приятно гниющей помойке.

Я говорил медленно, с трудом подбирая слова, сам себе казался противным и занудным за такую скучную правильность, но у меня есть какой-то опыт, пусть не собственный, и я выкладывал это священнику. Он сидел притихший, как мышь, а когда я замолчал, он некоторое время еще ждал, но я молчал тоже, и он заговорил тихим нерешительным голосом:

– Я понимаю твое смятение, сын мой, хотя такие слова дивно слышать от юноши такого возраста… Не всякие зрелые мужи это разумеют! Ты все сказал верно, но я бессилен в этом городе. В церковь почти никто не ходит, сейчас в моду, как я уже говорил, вошли черные мессы…

– Мадам Бриклайт? – вспомнил я.

– Не только…

– Насколько серьезно? Или так, мода? Эпатаж?

– И мода, – согласился он грустно. – Сейчас стало признаком хорошего тона плевать на церковь. Этим как бы выказывают свое свободолюбие и отвагу. Но кто-то всерьез пытается продать душу дьяволу, и продает, чтобы получить земные блага и успеть ими насладиться.

Я поинтересовался:

– А что, дьявол в самом деле может дать вечную жизнь и все блага?

– Так толкуют, – ответил он, – но это ложь. Дать вечную жизнь – это дать возможность ускользнуть от Страшного Суда, а такого даже дьявол не может. Срок человеческой жизни отмерен каждому Господом. Но люди сами укорачивают ее…

– Понятно, – сказал я. – Генетический код, гм… Все запрограммировано, а дьявол может всего лишь удлинить срок жизни в пределах заданного свыше. Понятно, святой отец. Но эти черные мессы пока оставим. Меня интересуют более практичные вопросы.

– Говори, сын мой.

– Я не верю, что весь город вот так взял и погряз. На это потребуется тысяча лет, а сразу из мира чести и долга вот так перескочить… и не стыдиться – как-то слишком. Но можем зайти и с другого конца… Как на это веселье смотрят старшины цехов? Кожевников, шорников, оружейников, бронников, булочников… да вообще тех, кто производит материальные… уж простите за такое не богоугодное определение, ценности?

Он долго смотрел на меня сквозь решетку, я почти физически чувствовал его муки, наконец он проговорил тихо:

– Я дам тебе их адреса. Зайди, вам будет о чем поговорить.

– Благодарю, святой отец.

– Не благодари. Может быть, тебе лучше бы просто убраться из этого обреченного города.

Он вышел проводить меня до порога церкви, маленький и очень встревоженный человечек, часто и суетливо крестился, отгоняя мысли, возникающие при взгляде на меня, очень даже странного гостя.

Я быстро осмотрелся, прекогния молчит, близкой опасности нет, а далекую предсказывать, увы, даже древние маги не умели. Рядом прерывисто вздохнул священник, бледный, с застывшим лицом, на лбу и щеках багровые отблески, словно от догорающего костра. Я поднял голову, нервы встрепенулись. На черном небе за черную землю заходит исполинский диск солнца, захватив собой треть неба, багровый, жуткий, словно прошло семь миллиардов лет и Солнце уже выгорело, разбухло так, что уже поглотило Меркурий и даже Венеру.

Я старался напомнить себе, что солнце уже опустилось за горизонт, а это закат принял такую причудливую форму, но сознание отказывалось слушать разум, что он понимает, молокосос, когда глаза ясно показывают опускающееся за край земли исполинское светило, вон даже видны протуберанцы…

На затухающем не могут быть протуберанцы, сказал я себе трезво, и сразу же увидел, что это всего лишь так затейливо освещено небо, даже не само небо, хрен знает, что это вообще такое, каждый называет по-своему, а облака и всякая там водяная пыль, что завтра может собраться в грозовую тучу.

Я перевел дыхание, однако нервы еще подрагивают, организм получил слишком большую долю адреналина, а тот трансформировался в эндорфин.

Священник тоже взглянул на небо. Я спросил охрипшим голосом: