Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс - Грэм Грин

тетя с Вордсворт вместе, она безопасный. Вордсворт дешевый стоит. Но теперь тетя другой друг, он стоит много-много. Он слишком старый, мистер Пуллен. Ваш тетя не молоденький. Ему нужен моложе друг.

— Вы тоже не молоды, Вордсворт.

— Моя нога еще не стоит могила, мистер Пуллен, как у новый друг. Вордсворт не доверяет этот друг. Когда мы сюда приехал, он шибко больной был. Он говорил: «Вордсворт, пожалуйста, Вордсворт, пожалуйста», полный рот сладкий сахар. Он жил дешевый гостиница, и деньги у него было мало. Гостиница хотел его выгнать, и он очень боялся. Когда приехал ваш тетя, друг плакал, как маленький малютка. Он не мужчина, нет, не мужчина, шибко нечестный. Сладко-сладко говорит, но делает все время нечестный. Зачем ваш тетя хочет покидать Вордсворт для такой нечестный человек? Скажите, нет, скажите Вордсворт зачем.

Его громадное тело опустилось на мою кровать, и он зарыдал. Впечатление было такое, будто подземный источник с трудом пробился сквозь каменную породу на поверхность и теперь стекал ручьями по расщелинам.

— Вордсворт, — сказал я, — неужели вы ревнуете тетю Августу?

— Как иначе, — ответил он, — она был мой маленький девочка. А теперь она разбивал мое сердце маленькие кусочки.

— Бедный Вордсворт. — Что еще я мог сказать ему.

— Она хочет Вордсворт уехал, — продолжал он. — Она хочет Вордсворт привозил вас, а потом совсем уехал. Она говорил: «Я дам тебе очень большой дашбаш, самый большой, ты вернешься Фритаун и найдешь себе девушка», но Вордсворт не хочет ее деньги, мистер Пуллен, не хочет больше Фритаун и не хочет никакой девушка. Вордсворт любит ваша тетя. Он хочет оставаться с ней, как поет песня «Пребудь со мной: темнеет звездный путь, кругом густеет мрак, со мной пребудь… Нет горечи в слезах…» [135] Нет, это не так, мистер Пуллен, этот слезы очень горький, Вордсворт говорит точно.

— Откуда вы знаете этот гимн, Вордсворт?

— Мы его всегда пели в соборе Святой Георгий на Фритаун. «Темнеет звездный путь». Много всякий печальный песня там пели, и все песни теперь напоминал моя маленькая девочка. «Пока мы здесь, мы ни о чем не просим, тебя мы чтим, тебе хвалу возносим». Что правильный, то правильный. Но теперь она хочет Вордсворт уйти, совсем чтоб Вордсворт уехал и никогда на нее больше не смотрел.

— Что за человек, к которому она приехала, Вордсворт?

— Вордсворт не говорит его имя. Язык будет сгорать, когда Вордсворт говорит его имя. Ох, ох, давно уже Вордсворт верный ваш тетя.

Желая отвлечь его от страдания, а совсем не для того, чтобы упрекать, я сказал:

— Вы помните ту девушку в Париже?

— Который хотел делать прыг-прыг?

— Нет-нет, не ту. Молоденькую девушку в поезде.

— А-а, да, конечно. Знаем.

— Вы еще дали ей марихуаны, — напомнил я.

— Конечно. Почему нет? Очень хороший лекарства. Вы не думай, Вордсворт плохой не делал, нет-нет. Она проплыл мимо как кораблик, она слишком молодой для старый Вордсворт.

— Ее отец сейчас здесь, на судне.

Он с удивлением уставился на меня.

— Что такое вы говорите!

— Он спрашивал меня про вас. Он видел нас вместе на берегу.

— Он какой?

— Высокий, как вы, но очень худой. Вид у него несчастный, озабоченный. Ходит в спортивном твидовом пиджаке.

— Господь Всемогущий! Вордсворт знает. Много раз видел Асунсьон. Вы берегайтесь, как чума.

— Он говорит, что занимается социологическими исследованиями.

— Что такое?

— Он собирает разные сведения.

— Вот-вот, так правильный. Вордсворт кое-что вам говорит. Новый друг ваша тетя… он не хочет этот человек близко.

Если я имел намерение его отвлечь, то мне оно полностью удалось. Он крепко сжал мне руку, покидая каюту и унося за пазухой фотографию.

— Вы знай, кто вы для Вордсворт? Опора страждущих, мистер Пуллен. Со мной пребудь.

4

Когда я после завтрака поднялся на палубу, мы уже подходили к Асунсьону. Появились красные утесы, изрытые пещерами. На краю обрыва лепились покосившиеся лачуги, и голые ребятишки со вздутыми от недоедания животами глядели сверху на наш пароход, который двигался с трудом, тяжело, издавая короткие гудки-отрыжки, как объевшийся человек, который возвращается домой после обильного обеда. Над лачугами, точно средневековый замок над жалкой глинобитной деревушкой, вздымались белые бастионы нефтехранилища компании «Шелл». Рядом со мной возник О'Тул, как раз когда на борт поднялись иммиграционные чиновники. Он спросил:

— Чем могу быть полезен? Может, вас подвезти?

— Спасибо большое, меня, наверное, встречают.

На берег потекли по сходням пассажиры третьего класса. О'Тул добавил:

— Если вам вдруг понадобится помощь… Я знаю тут все ходы и выходы. Вы меня найдете в посольстве. Там меня для удобства именуют вторым секретарем.

— Вы очень добры.

— Вы же друг Люсинды… Черт знает какая даль — Катманду… Может, меня ждет письмо.

— А она регулярно пишет?

— Шлет мне видовые открытки. — Он перегнулся над перилами, кого-то высматривая. — Вон там не ваш приятель?

— Какой приятель?

Я всмотрелся в толпившихся на сходнях пассажиров третьего класса и увидел Вордсворта.

— С которым вы разговаривали на берегу в Формосе.

— Для меня все цветные на таком расстоянии на одно лицо, — ответил я.

— Здесь не так уж часто встретишь африканца. Да, по-моему, это он.

Когда все формальности наконец были позади, я очутился рядом со своим багажом на углу улицы, названной в честь Бенжамена Констана [136], и тщетно принялся искать глазами Вордсворта. Семьи раскланивались друг с другом и отъезжали в машинах. Чех, производящий пластмассы, предложил подвезти меня на такси. Какой-то мальчик хотел почистить мне ботинки, а другой пытался продать мне американские сигареты. Длинная улица с крытыми галереями с двух сторон, отлого поднимавшаяся передо мной вверх, почти сплошь состояла из винных лавок, вдоль стен сидели старухи с большими корзинами и продавали хлеб и фрукты. Несмотря на грязь и автомобильные выхлопы машин старого образца, в воздухе сладко пахло цветущими апельсинами.

Раздался свист, я обернулся и увидел Вордсворта, вылезающего из такси. Он поднял оба моих тяжеленных чемодана с такой легкостью, как будто это были пустые картонки.

— Искал один приятель, — объяснил он, — слишком много собачий кутерьма.

Никогда в жизни мне не приходилось ехать в таком драндулете. Обивка порвалась, из сиденья торчала вата. Вордсворт прибил ее кулаком, чтобы сидеть было поудобнее. Затем сделал какие-то знаки шоферу, и тот явно понял их смысл.

— Давайте немножко будем покататься, — сказал Вордсворт. — Нада проверить, чтоб нас оставляли в покой.

Он взглянул в боковое стекло, такси заскрежетало и затряслось. Обгонявшие нас такси выглядели вполне прилично, иногда водители выкрикивали, как мне показалось, какие-то оскорбительные слова, относящиеся