Новый Мир ( № 10 2004) - Новый Мир Новый Мир

Но издавна у нас повелось, что авторская воля классиков не учитывается. (Гончаров, например, дважды печатно просил своих корреспондентов уничтожить его письма. Вряд ли кто уничтожил — и ухом не повели. Печатают себе, справедливо относя при этом Ивана Александровича к числу выдающихся мастеров эпистолярного жанра.) Настоятельные просьбы Бунина тоже отклика не нашли: публикуют — сплошняком, по хронологии, без купюр, ставя отточия лишь там, где у Бунина по-матерну.

Но что же теперь говорить — письма Бунина начали печатать давным-давно. Мои недоумения на этот счет, — должно быть, запоздалое излишество. Поэтому отмечу, что проделана большая и тщательная работа. Опубликованы все на сегодняшний день выявленные с 1885 по 1904 год письма и телеграммы писателя (всего их, включая коллективные послания, — 733, впервые публикуются 413).

В мои задачи не входит текстологическая и историко-филологическая оценка проделанного. Комментарии оставляют солидное впечатление (бросилась в глаза одна неточность в примечаниях к письму под № 255, адресованному Юлию Бунину: автор сообщает, что на юбилее К. Станюковича познакомился с Короленко и Анненским; комментаторы расшифровывают последнего как Иннокентия Федоровича, хотя имеется в виду, очевидно, его старший брат Николай Федорович — экономист-статистик, правая рука Короленко в “Русском богатстве”; с Иннокентием Анненским и лично, и творчески Бунин вряд ли был знаком, спрашивал потом в эмиграции кого придется: а Анненский что, действительно стбоящий поэт?..).

Уж коли речь зашла о письмах к брату Юлию (был еще брат Евгений), то замечу, что корпус писем, адресованных Юлию Алексеевичу Бунину, народовольцу, литературно-общественному деятелю, редактору журнала “Вестник воспитания”, ставшему для младшего Бунина “домашним университетом”, занимает в сборнике первенствующее в количественном отношении место. Старший брат был выпускником двух университетов — Петербургского и Харьковского — и домашним образом занимался с Ваней, ушедшим из 4-го класса гимназии, науками и языками. Он являлся для младшего Бунина жизненной опорой (мать часто хворала, отец запивал, а Евгений имел жесткий и капризный нрав), советчиком, проводником по жизненным и литературным дебрям, кредитором, ближайшим конфидентом на протяжении многих лет. В письмах к брату обычно сдержанный Бунин предельно искренен, доверителен, открыт, даже распахнут, часто комментирует сюжеты соседствующих посланий другим адресатам, не только семейно-бытовые, денежные, хозяйственные, литературные, но и любовные.

Любовный мотив появляется вместе с Варварой Пащенко, ставшей гражданской женой юного поэта и прототипом Лики в “Жизни Арсеньева”. Но и любовь не устраняет буквально душащую письма (и соответственно их читателя) тему денег и неизбывной нищеты. Даже в период неудачной и недолгой женитьбы Бунина на богатой наследнице, одесситке Анне Цакни — изнурительное мыкание с деньгами.

Быта в письмах хватает. Поскольку Бунин печатался в сборниках “Знания”, его в свое время, за компанию, тоже окрестили “бытовиком”. Зинаида Гиппиус и в эмиграции называла Бунина не писателем, а описателем (при этом они не враждовали, даже приятельствовали). И определения Бунина как исключительно “изобразительного” поэта до сих пор в ходу. В качестве примера могу привести высказывание недавно скончавшегося Юрия Кузнецова: “Бунин, многим обязанный внешнему зрению Фета, изображал одну „зримую оболочку””. Все это глубоко неверно. Бунин в своем творчестве эволюционировал в сторону “преображения” действительности, возводил эмпирию к эмпирее. Его художество (стихотворения предреволюционной и эмигрантской поры и “Жизнь Арсеньева”, быть может, полнее всего) есть “истончение души, преодолевающее земную ограниченность” (такое определение поэзии дал в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францискский (Шаховской), и, по моему разумению, оно приложимо к Бунину). Просто Бунин считал, что без развитой “изобразительности”, без передачи “видимого” ничего “невидимого” и запредельного показать невозможно. И он вполне понимал, что “видимое” не должно заслонять “невидимое”.

Под занавес жизни Бунину надоели тычки насчет “описательности-изобразительности”, и он начал говорить, будто бы вообще ничего не изображал, не описывал, а все — придумал. Возвращаясь к поре своей юности, ставшей фоном “Жизни Арсеньева”, втолковывал Ирине Одоевцевой:

“— Вот все думают, что „Жизнь Арсеньева” — моя автобиография. Но я о многом, об очень многом, о самом тяжелом не писал. „Жизнь Арсеньева” гораздо праздничнее моей жизни. В ней много подтасовано и подтушевано. А ведь никто не верит. И мне это неприятно <…>

— Почему бы вам, Иван Алексеевич, не написать комментария к „Жизни Арсеньева” и все поставить на свое место? <…>

— <...>Я пробовал писать о себе правду. Не удавалось. Должно быть, от душевной застенчивости. Я ведь болезненно стыдлив, целомудрен и застенчив внутренне — хотя никто не верит. Мне как-то стыдно писать о себе правду.

— А в ваших письмах. Ведь вы такие изумительные письма пишете.

Он снова морщится.

— Ну, уж о письмах и говорить не стоит. Кто когда писал правду о себе и о других в письмах? Всегда надо считаться с тем, кому и когда они написаны, учитывать, сколько в них фальши, желания польстить тому, кому они адресованы, или, напротив, самохвальства. И чисто литературной красивости. Ведь я всегда помню, что мои письма всеми сохраняются и рискуют быть напечатанными после моей смерти. Хотя вот уже несколько лет прошу и завещаю, чтобы все мои письма — до последнего — сожгли. Разве кто-нибудь в письмах до конца честен, правдив и откровенен? В особенности писатели? В жизни можно быть честным, в письмах нельзя”.

Воспроизвела ли Одоевцева с буквальной точностью бунинский монолог или что-то прибавила, но очень похожее о собственных письмах мы от Бунина уже слышали. Я думаю, Бунин, говоря о фальшивости и о желании в письмах “польстить тому, кому они адресованы”, прежде всего имел в виду некоторых своих корреспондентов из литературного мира (не брата же, не Пащенко и не Марию Павловну Чехову, с которой вел шуточный эпистолярный флирт). Как бы то ни было, бунинские письма — во всяком случае в той их части, о которой наш отклик, — помогают разобраться, где у него быль, а где поэтический, художественный вымысел, мифопоэтическое преображение.

Разумеется, многое у Бунина написано по биографической канве. И в “Жизни Арсеньева”, про которую он говорил, что она не автобиография, а плод воображения и ретушь, он тоже представил факты своей жизни, “приподняв” их. Образы Арсеньева и Лики — не слепки с самого Бунина и его возлюбленной Варвары Пащенко. В реальности все было, как бы это выразиться, мизерабельнее: всяческое стеснение, отсутствие жизненной перспективы — ведь Бунин нищенствовал, занимался газетной поденщиной, земской статистикой, торговал книгами. От древнего дворянства оставался один дворянский картуз. Его даже в солдаты могли забрить. Но эпистолярный роман между молодым поэтом и весьма рассудительной девушкой Варварой, при всей сопутствующей жизненной тяготе (в комментариях фрагментами представлены и письма Пащенко), отнюдь не лишен “наивной” поэзии: обаяние бедной юности, трепет чистого любовного чувства, порывы души, жаждущей художественного осуществления. “…я молился Богу, чтобы он укрепил мою волю — так много у меня в душе образов, жажды творчества! И любовь к тебе, как к моему другу, к поддержке жизни моей, и эти желания, желания запечатлевать жизнь в образах, в творческом слове, как это иногда окрыляет меня!”

Что касается посланий Бунина литераторам, то настоящий сборник включает в себя в основном уже публиковавшиеся письма к Толстому, Чехову, Горькому и к другим, более регулярным, но не столь именитым литературным адресатам. Первое письмо Чехову несколько заискивающее; Бунин говорил, что его подбила так написать Пащенко. Но вообще-то письма Бунина к Чехову — это ведь классика эпистолярного жанра; все это комментировалось. Интригующим внутрилитературным сюжетом сборника выглядит переписка с Брюсовым и другими “скорпионами”. Бунин искал в “скорпионах” литературных союзников, сумел издать у них свой “Листопад”, но потом Брюсов повел себя в свойственной ему манере — надменно и высокомерно. Впрочем, и этот сюжет достаточно известен в литературе…

Бунин относил себя к медленно созревающим художникам и говорил, что все настоящее у него начинается после тридцати трех лет. Так что перед нами письма человека становящегося, молодого. Лишь 1904 год — время наступившей художественной зрелости (условно, конечно, говорю). Трудно сказать, чем руководствовались составители, ограничивая сборник писем 1904 годом (может быть, количеством отпущенных печатных листов), но это до некоторой степени оправдано. Период 1903 — 1904 годов — рубежный в жизни Бунина. Под занавес 1903 года он получает от Академии наук Пушкинскую премию за сборник стихотворений “Листопад” и за перевод “Песни о Гайавате” Г. Лонгфелло (почетным членом академии Бунин будет избран в 1909 году). В марте 1904 года выходит наконец первый “Сборник товарищества „Знание”” за 1903 год. Бунин обретает постоянную издательскую площадку, ему начинают прилично платить (пусть и значительно меньше, чем Горькому).