Банда 7 - Виктор Пронин

— Знаю.

— Так вот, Пияшев уверен, что их подослал Сысцов. Он несколько раз ему повторил... Сначала, говорит, верните восемьдесят тысяч, а потом мы продолжим разговор.

— А тот?

— А тот в мат.

— Где Шаланда? — спросил Пафнутьев.

— Прогуливается со своей благоверной.

— Он нас видел?

— Видел, но подойти не посмел. Отыгрывает версию.

— Как ты оказался рядом с Пияшевым?

— Видимо, решили, что так наиболее безопасно. Девочки что-то знают, вы, Павел Николаевич, вообще... А я... Кто я? Какой-то пацан непонятно как приблудился к этой странной компании. Гостиница большая, но номеров, пригодных к проживанию, не так много. Они не могут каждого окружить пустыми номерами.

— Странная гостиница какая-то, — пробормотал Халандовский.

— Ничего странного, — заметил Пафнутьев. — То ли она продается и никак не продастся, то ли замерла в ожидании ремонта, то ли кому-то в наследство досталась, а у нового хозяина нет денег на ремонт. И тут появляется клиент, который говорит — меня все это устраивает. Вполне возможно, что цена за проживание в ней гораздо ниже, чем в соседних гостиницах. Мы с Аркашей были у них на кухне... Эту кухню наверняка несколько лет не запускали. Но меня они напрасно запихнули в номер с окном на мусорные ящики. Напра-а-а-сно, — протянул Пафнутьев не то обиженно, не то угрожающе.

— У Пияшева и Сысцова номера с видом на море, — сказал Андрей.

— Пусть полюбуются, — заметил Халандовский. — Но чем этот гомик может взять могущественного Сысцова?

— Есть мыслишка, — негромко сказал Пафнутьев.

— Поделись?

— Не могу. Не уверен. Больно фантастично. Чуть попозже.

— Паша, скажи, а как тебе понравился местный напиток кьянти?

— Вполне пристойное вино.

— Знаешь, а я ведь жажды своей неутолимой... не утолил.

— Я тоже. — Пафнутьев поднялся. — Нас там уже знают, поддельного не подсунут.

— Как знать, Паша, как знать, — наставительно проговорил Халандовский. — Меня, например, в моем магазине высокие гости никогда не смущали.

— И ты им подсовываешь всякую дрянь?!

— Остановись, Паша! Как ты можешь произносить подобное?! Я отовариваюсь только в своем магазине. У тебя есть замечания, нарекания, жалобы?

— Только благодарности. Андрей, мы уходим, встретимся в гостинице.

— Пока, Павел Николаевич.

— Нет, Паша, — протянул Халандовский, — ты на меня бочку не кати, я не заслужил. Кстати, о какой тайной мыслишке ты говорил недавно?

— Какие мысли, Аркаша! — безнадежно проговорил Пафнутьев. — Их и мыслями-то назвать язык не поворачивается. Одни подозрения. Разве можно подозрения назвать мыслями?

— Можно, — твердо сказал Халандовский. — Если подозреваешь человека плохого, но убедительно, достоверно, с неоспоримыми юридическими доказательствами... Такое подозрение вполне сойдет за мысль.

Пафнутьев пропустил группу женщин, похоже, попутчиц, хотя в неверном свете набережной узнать их сразу было трудно, да и изменились они после автобуса, приобрели вид не просто соблазнительный, а даже товарный.

— Мне кажется, Сысцов вляпался очень круто.

— Может, просто разорился? Андрей сказал, что Пияшев требует с него восемьдесят тысяч долларов... Это разорение, Паша, это и для меня было бы разорением.

— Пияшева ограбили. Взяли эти самые восемьдесят тысяч долларов.

— Ты, конечно, знаешь, кто совершил это благородное деяние?

— Разумеется. Но не Сысцов, не его люди. А Пияшев уверен, что именно Сысцов.

— Значит, Пияшев думает, что тот разорился и пошел на крайние меры. Ты же ведь поприжал Пияшева?

— Не успел.

— Но он мог подумать, что это возможно?

— Он был в этом уверен.

— Вот и слинял в Италию. А Сысцов рванул за ним следом.

— Зачем?

— Чтобы объясниться!

— Сысцов прилетел в Италию, чтобы объясниться с этим поганым гомиком? Что ты несешь? Кстати, Сысцов приехал на сутки раньше.

— Паша, послушай меня. Когда речь идет о восьмидесяти тысячах долларов, отношения между людьми резко меняются. Самый крутой банкир будет пластаться перед собственным вахтером, если сам нанимал этого вахтера и знает, на что тот способен, знает, что у того за пазухой пистолет с глушителем. Банкир помчится за своим вахтером не только в Италию, а на Огненную Землю, потому что земля у него под ногами горит. Именно так и поступил Сысцов.

— Может быть, — проговорил Пафнутьев, но не было уверенности в его голосе, не было озарения и открывшейся истины, как это иногда бывает. — Может быть, — повторил он и свернул к столику, за которым они сидели недавно.

И на этот раз их за столом оказалось трое, но третьим был уже не Сысцов, а тот самый старикашка, которого они угостили вином час назад. Увидев Халандовского и Пафнутьева, старикашка метнулся к прилавку и тут же вернулся с оплетенной бутылкой кьянти. Поставив бутылку на стол, он посмотрел вопросительно — как, дескать, не возражаете? В глазах у него была неуверенность, даже опаска — вдруг откажутся, не примут его угощение и положение возникнет неловкое, унизительное, он вынужден будет брать со стола свою бутылку и уходить с ней по освещенной набережной, не зная, что с ней делать, куда сунуть...

Старикашка зря опасался.

Подобного не допустил бы ни Пафнутьев, ни Халандовский. Есть все-таки, есть некое питейное достоинство, свод неписаных правил и законов, никем не произнесенных, но тем не менее соблюдаемых свято. Халандовский обнял старичка, приподнял его от земли, снова поставил, потом усадил на пластмассовое кресло, принес из бара три стакана. И столько было радости в каждом его движении, столько было дружеского азарта и нетерпения выпить по глоточку красного с этим прекрасным человеком, который прожил в своей Европе всю жизнь, но, несмотря на это, сохранил, все-таки сохранил в себе высокое мужское достоинство.

Халандовский легко, играючи вырвал из горлышка пробку и протянул бутылку старичку. Тот взял ее, стесняясь и оглядываясь куда-то в темноту, где, видимо, дожидалась его старушка, наблюдая за ним ревниво и настороженно, чтобы не осрамился он, не оплошал, чтобы не обидели его отношением грубым и пренебрежительным. Но нет, все обошлось. Да что там обошлось — он в жизни не пил вино так радостно, с таким несокрушимым единением и, самое главное, так обильно. Старичок опять смущенно оглянулся в темноту, разлил сверкающее рубиновыми искрами вино в стаканы и поднял свой.

— Мир и дружба! — провозгласил Халандовский. — За победу на всех фронтах!

Старичок молча потряс кулачком в воздухе и выпил до дна. После этого поклонился, показал куда-то в темноту, развел руками: извините, мол, меня ждут.

Постепенно опустевала набережная Аласио, гасли огни, но забегаловка, у которой присели Пафнутьев с Халандовским, продолжала работать, и они не торопились в сыроватые свои номера. Косорылая луна какого-то красного цвета показалась из волн Средиземного моря и поднималась все выше, бледнея и становясь почти белесой. В легкой волне ее отражение дробилось, словно осколки разбитой тарелки, в то время как целая тарелка продолжала бестолково висеть в итальянском небе.

К столику подошел парень в белой куртке, видимо, официант, и молча показал на свои часы — все, ребята, закрываем, хорошего понемножку.

— О'кей! — ответил Халандовский на чистом английском языке и сделал успокаивающий жест рукой, давая понять, что с ним никаких сложностей не возникнет.

Улыбчивый белозубый парень что-то проговорил на своем языке, но Халандовский его понял.

— Не переживай, дорогой! Придем, обязательно еще заглянем! Потерпи до следующего вечера!

— О'кей! — ответил официант.

Когда Пафнутьев добрался до своего номера, открыл дверь, вошел и включил свет, в кресле он увидел спящего Худолея. От яркого света тот проснулся.

— Ты как попал сюда? — спросил Пафнутьев.

— Да ладно, Паша... Как попал, как попал... Как обычно. Завтра наша группа едет в горы на какие-то озера к швейцарской границе. Я, с твоего позволения, заболею. Останусь в гостинице.

— Так, — сказал Пафнутьев, опускаясь на уголок кровати.

— Если у Пияшева здесь постоянный номер, значит, он уже обжился, оброс бытовыми удобствами... У него в номере могут оказаться какие-нибудь подробности. Если будут неожиданности, с вами свяжусь по мобильнику, они здесь хорошо работают, я уже испытал.

— Может, Андрея оставить?

— Не надо. Для чистоты эксперимента. Если остаюсь один, значит, один и приехал. И никому в группе нет до меня дела. Если останется Андрей, возникнет подозрение, что мы в сговоре.

— Ты знаешь, что Сысцов с Пияшевым в конфликте?

— В конфликте? — переспросил Худолей. — Паша, ты называешь это конфликтом? Сысцов сегодня на моих глазах врезал Пияшеву в челюсть. В вестибюле. Тот просто рухнул.

— И что?

— Поднялся с улыбкой на устах. И хорошие слова произнес... Ну, что ж, говорит, Иван Иванович, этот удар вам обойдется всего в один процент. Теперь я прошу не пятьдесят процентов, а пятьдесят один.