Большие Поляны - Иван Слободчиков

Аня посмотрела на нее долгим пронзительным взглядом, — злость, презрение стояли в ее глазах. Казалось, она вот-вот крикнет срывающимся от обиды голосом: «Вон отсюда!» Но этого не случилось — вдруг ослабли, дрогнули ее веки, она отвела глаза, сказала, с трудом выговаривая слова:

— Садитесь, раз пришли.

Аня смотрела на свою соперницу. Она и раньше видела Груню, но вот так, вблизи — первый раз. Крупный лоб, серые глаза, румяные полные щеки, мягкий подбородок с ямочкой посредине, влажные, чуть оттопыренные губы, — все это, по мнению Ани, было некрасиво, грубо. «Однако мужчинам такие нравятся. Понравилась же она Егору!» — подумала Аня и вновь обозлилась — на себя, что позволила ей остаться, на Груню, по воле которой она живет безмужней, опозоренной. «Пришла, сидит... Бесстыжая баба!»

— Так что вам надо от меня? — не опросила, а выкрикнула Аня, опускаясь на стул.

— Не кричите, — отозвалась Груня, — давайте поговорим мирно. Мне от вас ничего не надо, я не за этим пришла... Мне Егора Арсентьевича жаль, ни за что вы его обидели.

— А это не ваше дело — разбираться, кто кого обидел: он меня или я его.

— Как не мое? — удивилась Груня. — Мое это дело... Я виновата перед вами, мне и каяться и ответ держать. А Егор тут ни при чем, он невиноватый.

Аня слушала ее и удивлялась этой женщине, так легко признавшейся в своей вине, но почему-то выгораживающей Егора.

— Я к вам зачем пришла, — начала Груня. — Хотела сказать, ничего у нас с Егором нет такого, чтобы...

Аня не дала ей договорить:

— Меня не интересуют ваши отношения с моим бывшим мужем. Рассказывайте это кому-нибудь другому, не мне.

— Не было же никаких отношений с его стороны, — сказала Груня с горечью и посмотрела на поморщившуюся при этих словах Аню. — Дружили мы с ним, когда молодыми были, вот и... приплели, что не надо. Видели меня один раз с ним, у людей язык не привязан. Вас он любит, сам мне говорил.

— Не верю! Если бы меня любил, не...

Голос у Ани задрожал, она отвернулась, чтобы не показать сопернице своей слабости, глубоко вздохнув, набрала в грудь воздуха, посидела так.

— Поймите, дети у него... трое будет. — Она повернулась к Груне, сказала, не в силах больше сдерживаться: — Как вам не стыдно! Бегать за женатым человеком, отбивать от семьи, это... это подло!

Аня встала — губы ее скривились, на глазах блестели слезы, она подошла к комоду, взяла из ящика платок, вытерла им глаза, щеки, снова села.

Груня молча наблюдала за ней. Она совсем не рассчитывала, что разговор будет таким, вернее, никакого разговора не получилось, перед ней сидела обиженная, издерганная несчастьем женщина, которая уже не в силах управлять своими нервами. И Груне стало жалко ее.

— Пусть я подлая, пусть. Можете меня оскорблять, можете презирать — дело ваше, я этого заслуживаю. Но я не оправдываться к вам пришла, а просить за человека, который мне тоже дорог, — чего мне скрывать это от вас.

Груня вскинула голову, проглотила подступившие слезы.

Аня долго и молча смотрела на нее, на раскрасневшееся лицо со сдвинутой на затылок шалью, открывшей белый лоб с нависшим над ним клочком спутанных волос.

— Что-то очень уж просто и легко у вас все объясняется...

— Не верите? — удивилась Груня и даже чуть растерялась, посидела в каком-то замешательстве.

Аня отрицательно покачала головой, Груня, не торопясь, встала.

— Ничего, поверите... Прощайте.

Открыв дверь, она увидела тетю Машу. Та сидела у стола спиной к ней и даже не пошевелилась, когда Груня вышла и прошла подле нее.

...Через день из ворот усадьбы Позднина выехала подвода. В кошевке, набитой сеном, сидела в тулупе Груня с девочкой, рядом мостились чемодан и большой узел. Заплаканная Агафья Петровна, в старенькой шубенке, в темном платке, долго стояла у ворот, провожая взглядом подводу, хотя видела только спину подводчика — местного лесника, взявшегося довезти Груню до станции.

Выехав на плотину, Груня не утерпела, взглянула в последний раз на родное село. Оно лежало за широким прудом и казалось совсем маленьким, прилепившимся к увалу, с заснеженными крышами, с голыми, мерзнущими на ветру деревьями в садках, но для нее не было на свете другого места, милее этого: здесь она прожила всю жизнь безвыездно, здесь помнила себя девчонкой и после — взрослой женщиной, здесь узнала любовь, принесшую ей столько радостей, а еще больше горя, и от которой она бежит сейчас — бежит, не зная куда.

Глаза ее затуманились от слез, она отвернулась, вытерла их ладошкой, крепче прижала к груди девочку...

Уфимцев узнал об отъезде Груни в тот же день. Шло заседание правления, и кто-то из присутствующих — кажется Микешин, он точно не запомнил, — сказал, что вот, теряем кадры: Васькова совсем выехала из колхоза, а была первой дояркой. Посыпались вопросы: как, да почему, да куда, но Уфимцев уже их не слышал. Что-то накатило на него, он сидел и смотрел бессмысленно на жестикулирующих правленцев, не зная, радоваться ему или огорчаться. Умом он понимал, что надо радоваться, это приблизит час примирения с Аней, а сердцем сокрушался от жалости к Груне, к ее незадачливой судьбе.

Он посидел так, отдаваясь пришедшим не ко времени воспоминаниям, словно заочно прощался с Груней, но пересилил себя, тряхнул головой, чтобы отогнать их, и постучал карандашом по графину, наводя порядок среди собравшихся в кабинете людей.

5

Приход Груни был не просто неожиданностью для Ани. Она не допускала и мысли, чтобы ее соперница, ставшая причиной разрыва с мужем, могла вот так, безо всякого стыда и стеснения, прийти, усесться на стул, выкатить наглые глаза и повести разговор с ней, как со своей товаркой. Мало того, стала просить за Егора, обелять его, перекладывать вину на себя.

В первые минуты Ане хотелось позвать тетю Машу и вытолкать взашей эту непрошеную гостью. Но что-то удержало ее от этого, может, желание узнать, что привело соперницу к ней, а может, просто женское любопытство: посмотреть на соблазнительницу мужа, поискать в ней то, что привлекло Егора, сравнить с собой.

После ухода Груни Аня осталась в какой-то неопределенности, не зная, как дальше быть, верить ли ей, этой женщине? Ей хотелось верить, но... Разве это первая попытка уговорить ее помириться с Егором? Приходил Акимов — это было еще в первые дни их разрыва с мужем, — пытался убеждать, запугивать неприятностями, грозящими Егору, но слишком свежи были в памяти письма Васькова, мужа этой женщины, слишком свежи признания Егора о встречах с ней, чтобы Аня могла уступить просьбам Акимова. Она не могла без дрожи, без отвращения представить себе картины любовных похождений мужа, представить, как он целовал эту женщину, как... Дальше она не выдерживала и каждый Раз, когда думала об этом, непроизвольно стискивала зубы, стонала от горя, как может стонать оскорбленный в своей любви человека. И потом металась по комнате, не находя себе места, и лишь слезы приносили ей временное облегчение.

Ане хотелось верить. Она любила Егора и понимала, что дальше так продолжаться не может, тяжело ей без него. А сердце противилось: оно ожесточено и никак не может согласиться простить мужу, в чем он признался сам. «Что же делать? Как жить дальше?» — думала она, сидела неподвижно в той позе, в какой ее оставила Груня.

Вот уже скоро три месяца, как она без Егора. Время его проступка отодвигается все дальше и дальше, хотя он не становится от этого безобиднее. И приближается другое время, страшное и радостное, когда ей предстоит подарить миру нового человека — он уже бьется в ней, стучит ножками в глухие бессонные ночи.

6

Тетю Машу не на шутку перепугал приход Груни. Она бросила мыть кухню, подошла к двери горницы, присела у стола, чтобы быть поблизости, если позовет Аня, — кто его знает, с какой целью пришла эта разлучница.

В горнице шел негромкий разговор — о чем, она не могла разобрать. Иногда тон разговора повышался, тетя Маша настораживалась, но все обходилось, и она успокаивалась.

Когда Груня ушла, она подождала, пока не брякнула за нею щеколда в сенях, потом домыла на кухне и открыла дверь в горницу. Аня сидела, задумавшись.

— Зачем приходила эта вертихвостка? — хрипло спросила тетя Маша.

Аня встала, поправила на себе халат, подошла к зеркалу, посмотрелась, пригладила волосы рукой и села за стол, придвинула тетради.

— Успокойся, тетя Маша, — сказала она. — Иди отдыхай... Все хорошо, все хорошо.

Тетя Маша в сердцах захлопнула дверь, пошла на кухню. «Тоже мне... И говорить не хочет. Все таится, таится... А вот расскажу тебе про Дашку да про Егора, вот и будет тогда «хорошо-хорошо», — передразнила она Аню.

Но рассказывать об этом Ане она не собиралась, хотела сначала сама разузнать, удостовериться в словах Векшина.

Она не успела как следует рассердить себя, разозлиться на Аню, как стукнула калитка, послышался громкий голос Игоря, — дети вернулись с детского сеанса кино, и тетя Маша заторопилась ставить самовар, готовиться к ужину.