медведица,или легенда о Черном Янгаре - карина

   Битва, лишенная шанса на победу - нежить не станет вновь человеком. Единственным союзником - черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.

   Я смогу?

   Я попробую... А там - как получится.

   Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.

   Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная. Даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее.

   Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны стали тревожны.

   Я слышала запах крови.

   Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.

   Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй, утомленная кошмарами, я позволила бы себя убить.

   Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.

   Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала. И вздрогнув, обернулось.

   Холодно стало.

   Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.

   Стук повторился.

   - Кто там, - я подошла к незапертой двери.

   - Пусти, девица, ночь переночевать, - раздался скрипучий голос.

   И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.

   - Здравствуй, матушка, - сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.

   За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.

   - Спасибо, девонька.

   Она переступила порог.

   И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались, массивны.

   За подолом шубы вползла зима.

   - Садись, матушка, у огня, - я подвинула единственный стул к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:

   - Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.

   И протянула ко мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.

   - Конечно.

   Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла. Только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно - гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови будто изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.

   - Отдохни, матушка, - я подвела гостью к табурету. - Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.

   Мороженая рябина.

   И зачерствевший хлеб - давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.

   - И водички налей, - велела гостья. - Сама садись. Говорить будем.

   Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.

   Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье - небо зимнее, в прорехах туч. Вышивка - разорванные дороги...

   - Признала, - старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. - Но не испугалась.

   - Испугалась.

   - Но одолела страх. Возьми, - Акку протянула кубок. - Не бойся, это не кровь.

   Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета. И хмель смывает тени страха.

   - Так-то лучше, - усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. - Говорить будем.

   Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился: зеленым стало.

   Но жарким.

   - Для тебя, - Акку протянула над пламенем руки. - И для меня. А человека оно выморозит... отчего противишься судьбе, девочка?

   Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.

   - Ты позвала меня и я откликнулась.

   - Прости, матушка.

   - Ты взяла это проклятье, - она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. - И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.

   Что было ответить?

   Что я желаю отказаться от своего слова?

   Слишком тяжела стала эта ноша?

   - Я... не хочу никого убивать, - голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. - Я лучше умру от голода...

   ...от жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.

   - ...или замерзну насмерть... но я не стану убийцей.

   - Станешь, девочка, - с печалью произнесла Акку. - Подойди ближе. Сядь.

   Она указала на место у своих ног. И когда я села - как можно было отказать богине - Акку коснулась пальцами моей щеки.

   - Не плачь, дитя.

   - Я пытаюсь...

   - Вижу, - она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. - Ты пытаешься. И мучишь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет... но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?

   Наверное, потому, что их нет.

   - А твой отец? - спросила Акку.

   Ерхо Ину... он никогда-то не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.

   - Я могу наведаться в его дом. Хочешь?

   В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма - а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями - она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.

   Жестоки люди.

   И ставни крепки.

   Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится... и люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.