Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Не надо… К Орхану… Без толку, — чуть шевеля губами, шептал раненый.

Гюндюз услышал. И понял его.

Орханом звали сына старшего из наследников Сулеймана Челеби, приконченного туркменами в деревне Дюгюнджюлю по дороге в Константинополь. В обмен на помощь византийцев Сулейман, сражаясь с Мусой, отдал императору не только города, завоеванные отцом, но и собственного наследника. Орхана держали в Константинополе заложником. Когда же Муса, победив брата, потребовал от императора уплаты оброка и явился под стены города, византийцы, поднаторевшие в интригах, немедля выпустили Орхана в поле. Ведь он стал теперь соперником Мусы в борьбе за стол Османов. Орхан собрал в Валахии дружину и объявился в османских пределах.

В ночь после пораженья под Чамурлу и гибели Мусы кой-кто из акынджи, помоложе, решил податься к Орхану, лишь бы не склонить голову перед великими беями и их государем Мехмедом Челеби. Лежавший у костра на бараньем кожухе Кулаксыз Али, как ни тяжко ему было, вмешался в спор:

— Что толку от Орхана? Мало вам Мусы?! Теперь своя голова надобна.

Уже в обители узнал Гюндюз, что после победы над Мусой, Мехмед Челеби изловил Орхана, перебил всех, кто был с ним вместе, и, выколов племяннику глаза, отправил его в Бурсу вслед за трупом дяди.

Прав Кулаксыз Али. По крайней мере с него, Гюндюза, хватит. Вдосталь помахал саблей за государей. Своя голова надобна. Что, однако, имел в виду Кулаксыз Али? Потолковать бы об этом с Бёрклюдже Мустафой.

Кулаксыз Али, доблестный джигит акынджи, сражавшийся во славу четырех султанов — Мурада, Баязида, Сулеймана и Мусы, — окончил земной путь в предпоследнюю пятницу месяца джумада-ль-уля восемьсот пятнадцатого года хиджры, или тридцать первого июля тысяча четыреста тринадцатого года. В этот самый день в соборной мечети престольного града Эдирне, а также во всех остальных мечетях Османской державы была прочитана хутба на имя нового султана Гияэддина Эб-уль-Фехта Мехмеда бин Эбу-Язпда эль-Кпришчи, или, попросту говоря, Мехмеда Челеби.

Вслед за тем вышел высочайший фирман: молодого вельможу Коюна Мусу предать жестокой казни, бейлербея Мехмеда Михальоглу отправить в Токат, заключить в темницу Бедеви Чардагы, а кадиаскера Бедреддина Махмуда сослать в Изник, всемилостивейше положив ему на содержанье тысячу серебряных акче.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

С нами истина!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Начало

Белобородый старик с длинным лошадиным лицом склонился над низким столиком. Ноги в шерстяных горской вязки чулках, чорабах, и кривоносых туфлях поджаты под себя. Тростниковое перо, калам, летает по белой самаркандской бумаге. Периоды получаются длинные, приходится прерывать их на полуслове и макать калам в золотую квадратную чернильницу.

За долгую жизнь так и не овладел он искусством профессиональных писцов набирать ровно столько чернил, чтобы все они сбежали с калама в тот миг, когда надо поставить последнюю точку. А ведь от этого зависели красота и внятность письма. У него же строки горбатились, буквы налезали одна на другую. Как все думающие люди, он не придавал привычно округлые формы уже известным мыслям, а едва успевал поспешать за теми, что приходили ему в голову, и оттого почерк у него стал маловразумителен особливо теперь, на склоне лет.

Старость такая часть жизни, когда времени совсем нет. И он спешил, боясь, что отпущенного ему судьбой уединения не хватит, дабы изложить выводы, к коим он пришел за десятилетия трудов и размышлений, и опровергнуть заблуждения, коим предавался купно со многими ныне славными мужами в молодости своей.

Шестьдесят с лишним лет назад родители нарекли его именем Джеляледдин, это значит «Величие Веры». Люди присовокупили к этому имени еще одно — Хызыр. Так звали пророка, который, по преданию, обрел бессмертие и в решающий миг приходит на помощь праведникам. Что до него, то он не справлялся, праведники они или нет, у тех, кого спасал от смерти, исцелял от недугов, а таких на его веку набралось немало. Была среди них и любимейшая невольница египетского султана Баркука.

Султан, хоть и был низкороден, за годы, проведенные при дворе, пышном и развратном, сделался знатоком оружья, каменьев и лошадей, а заодно и великим ценителем женских прелестей. Его любимица, купленная девочкой на том же самом крымском базаре в Кафе, где некогда приобрели самого Баркука, была, по слухам, столь хороша, что оправдывала затасканное поэтами сравнение красавицы с луной. Ее лицо, клятвенно утверждали мамки и евнухи, излучало явственный свет.

Так оно было или нет, Джеляледдину убедиться не довелось. Султан скорей смирился бы со смертью любимой наложницы — на то воля божья, — чем с мыслью, что ее лицо видел посторонний. Джеляледдин определил, чем она больна, по выставленной из-за занавеси горячей детской руке. Искусство распознавания болезней по биению жилок на запястье перешло к нему по длинной цепочке учителей от лекарей самих Фангфуров — Сыновей Неба, что правили в стране Китай.

За исцеление султанской любимицы попросил он в награду не мешок золота и не поместье, а возможность врачевать в больнице Бимаристани Миср. В ту пору он еще верил в возможность исцеленья людских недугов. Здесь, в главной больнице Каира, в должности старшего лекаря и пристало к нему как имя собственное сперва употреблявшееся в шутку прозвище Хызыр.

Прошло время, прежде чем он убедился: болезни тела зависят от состояния духа, а состояние духа связано с телесным здоровьем, что объясняется двойственностью человеческой природы. Да, он научился лечить, но лишь последствия недугов, а не их причины. Корни болезней но большей части таились в противоречии между образом жизни и устремлениями души, велениями совести. Устранить это противоречие было не во власти лекарей. Большинство людей не могло изменить своей жизни, те же, кто располагал для этого средствами, исцелившись, немедленно возвращались к жизни, которая привела их к болезни, ибо она обеспечивала и богатство, и возможность наслаждения благами. Понадобилась четверть века, чтобы прийти к пониманию бессмысленности врачевания, и он предался иным наукам — толкованию Корана, богословию, логике. Когда Айдыноглу Мехмед-бей, прослышав о его трудах, прислал ему приглашение, он с охотой покинул Каир и вернулся в родные края, хотя там его давно уже некому было ждать. Впрочем, сие обстоятельство он счел за благо — никто не станет ему докучать в его последнем уединении, и, быть может, успеет он завершить книгу жизни своей. В отличие от тезки, пророка Хызыра, бессмертия он не обрел и знал, как знает врач, что годы его сочтены: ведь он тоже вел жизнь, противную устремлениям души, что оставило на его теле свои следы.

Луч предзакатного осеннего солнца скользнул по бумаге, залил багрянцем ниши в стене напротив, доверху заставленные книгами. Писанные на языках арабском и фарсидском, тюркском, греческом и латинском в свитках, в кожаных, парчовых и деревянных переплетах с медными, костяными и серебряными застежками, книги громоздились на полках, лежали на полу и столах.

Обителью своего последнего уединения Джеляледдин Хызыр мысленно именовал бейское книгохранилище в городке Бирги, что стоит в четырнадцати фарсахах от Айдына. Хранилище с одной стороны примыкало к бейскому дому — конаку, с другой — к дому, предоставленному в распоряжение ученого. И было сложено, как, впрочем, добрая доля домов в городке, из древних камней, обтесанных больше тысячи лет назад. Их привезли сюда из развалин неподалеку, которые, если верить свидетельству древних хроник, были некогда цветущим лидийским городком Хюпаэпа.

Нынешний османский государь Мехмед Челеби за изменнический союз с хромым Тимуром лишил айдынских беев их отчего удела и определил в кормление их потомкам Бирги с окрестными деревнями при условии, что этот городок, отделенный от мира с трех сторон горными кручами Боздага, а с четвертой — речкой Биргичай, станет местом их постоянного пребывания.

Джеляледдин потянулся каламом к чернильнице и застыл с протянутой рукой: перед ним собственной персоной стоял Айдыноглу Мехмед-бей. В расписных чувяках из мягкой кожи, в простом халате с прямыми, без закруглений, полами, который он любил носить дома, среди своих.

Старый ученый зажмурился — не привиделось ли. Но то был действительно сам Мехмед-бей. Вот что значит старость — не услышать его возвращения, не заметить прихода…

Мехмед-бей глядел на своего собеседника, с коим любил коротать долгие зимние вечера, и улыбка играла на его обветренном моложавом лице. Был он явно доволен: то ли привезенными новостями, то ли тем, что походка у него столь же легка, как в юности, раз Джеляледдин Хызыр не услышал его.