Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Воевода растерялся. Вышел вперед кадий, то бишь наш Акшемседдин. «Не сквернословь, Баязид-паша, не гневи Аллаха! Вельможа Муса с кадиаскером в Эдирне. А ты подай нам султанский фирман с тугрой и с печаткой. Узнаем, чего государь твой хочет, подумаем». Баязид-паша ускакал с телохранителями вместе. Мы решили: совещаться с государем своим, фирман писать. А тут — барабаны…

— Учуял неладное, — вмешался опять Дурасы. — Понял, свинья хитрая, что нет с нами нашего государя, а значит, янычар нет. Повел своих на деревню. Хорошо, что конникам его в горах не развернуться было.

— Бились крестьяне — что львы. За каждый камень, за каждое дерево. Дрались, руками схватившись. Много полегло райатов. А враг шаг за шагом к деревне подбирался. И не удержаться бы нам, если б тут не подоспел Муса Челеби. В самое время. Зашел с тыла и ударил. Сипахи и акынджи наскакали на их конницу, что без дела стояла. С гиком, со свистом. А янычары спешились и пошли на византийцев. Те — врассыпную. За ними и остальные подались. Сам Мехмед Челеби едва унес свою душу птичью. Ускакал к морю — только его и видели. И удрал в Анатолию, как прибыл, — на гявурском корабле.

— Что было! Что было! Райаты кричат: «Наша взяла!» Плачут, целуются с воинами, с сипахами. Осмелели, теперь, говорят, бейским беззакониям конец! Раненые умирали с улыбкой: «Услышал наконец Аллах наши жалобы!» Такого, по правде, мне видеть еще не доводилось! Враг запасы свои кинул прямо в поле, а никто не зарится. Сердца иной добыче рады.

Лица споспешников Бедреддина светились.

— Слава Истине! — возгласил Маджнун. — Дело сделано. Больше теперь не сунутся!

Не впервой выдавал он по горячности своей желаемое за истинное.

— Сунутся, Маджнун, непременно сунутся! Только подготовятся покрепче, — возразил Бедреддин. — Наше дело еще в самом начале.

Муса Челеби ушел походом на Сербию. За годы османской усобицы тамошние господа во главе с князем Стефаном Високим, выступая в поле то за одного, то за другого наследника, возомнили себя в конце концов вовсе вольными и от дани и от вассальной службы. Султан должен был снова взять их под свою руку.

Как ни уговаривал его Бедреддин повременить, разобраться прежде со своими беями, — не преуспел. «Акынджи кормятся добычей, — возразил султан. — А где ее взять, если не в походе? Сипахам, верным служивым людям обещаны тимары. Где земля? Янычарам да азапам за год жалованье не плачено. Не будет дани, откуда деньги? Вот рассчитаемся с войском, наберемся сил, тогда возьмемся и за своих беев. Пока укоротили их немного, и ладно».

Султан был по-своему прав. Бедреддин — по-своему. Как он и предвидел, дорога их, какое-то время общая, разбилась на две, ведущие в разные стороны.

Он вызвал писаря и при свидетелях выправил бумаги. Все доходы от четырех деревень под Серезом, которые пожаловал ему султан, передавались в вакф, то есть на общую пользу, для содержания трех источников, странноприимного дома с лекарней и бесплатной трапезной для путников. То был вызов всему сословию, к которому он принадлежал по рождению, а теперь и по положению. «Хочешь переустроить мир — начни с себя».

Тем временем его ушей достигли сведения, что в Сербии тамошние господа подняли крик: «Грабят, режут православных!» И порядком напугали своих крестьян. Какая война без грабежа, без резни? Удар был, конечно, направлен по господам. Достанется, как всегда, холопам. Вера здесь была ни при чем.

Коюн Муса вскоре добыл достоверные сведения: сербияне присылали людей к Эвреносу и другим великим беям османским, которые негодовали на перестановку обычаев, затеянную Мусой Челеби и его кадиаскером. Допытывались одного: доколе беи намерены терпеть?

Бедреддин понял: пора подумать о своей семье.

После смерти его возлюбленной Джазибе Бедреддин, как некогда в Каире, снова обрек себя на затворничество: никого не желал видеть, никуда, кроме пятничной молитвы, не выходил, питался одной вареной репой да им самим приготовленной пастой из овощей. Исхудал, осунулся, постарел. Прав был шейх Ахлати: плохо ему давалось спокойствие сердца.

Кадий Исраил, сильно одряхлевший в последние годы, обеспокоился. О чем, бывало, не заведут речь, все к одному клонит: «Глаза у меня совсем плохи стали, сынок. Неужто не увижу я больше внуков своих? Не порадуемся мы с матерью?» «С меня и одного сына хватит, отец», — отвечал Бедреддин. Кадий Исраил учуял в его безразличии недовольство своим уже взрослым первенцем. Зашел с другой стороны: в мусульманстве-де безбрачия нету. «А я и не мусульманин вовсе», — равнодушно возразил Бедреддин, вопреки обыкновенью не подумав, как поймет его отец. Старый кадий испугался: не приведи Господь, тронется умом, наложит на себя руки. Глядя на встревоженное лицо старика, вспомнив полные слез глаза матери, Бедреддин сдался. Ему самому было все равно. Отчего же не почтить родителей, ежели они того желают?

Невесту родители выбрали сами. Вторая жена вскоре родила ему дочь, а затем и сына. Как ни странно было это Бедреддину, семья, дети утишили его горе. А может, просто пришло время успокоиться? С мертвыми не умирают.

Кадий Исраил второго внука так и не увидел: совсем ослеп перед смертью. Слышал только его надсадный младенческий плач.

После смерти мужа, с которым она прожила душа в душу почти полвека, разверзлась перед Мелеке-хатун самая страшная из пустынь — пустыня ничем не заполненного времени. Как ни старался Бедреддин удержать матушку на этой земле, больше года не смогла она вынести разлуки и откочевала в мир вечный к своему любимому. Бедреддин ее понял. Не владей им открывшаяся ему истина, он, наверное, тоже предпочел бы последовать за Джазибе.

Исмаил был похож на нее и лицом и нравом. Только все в нем обернулось иначе: мягкость матери — слабостью, ее преданность — безропотностью. Сходство оказалось Бедреддину не в утешение, а в тягость. Оно томило, обманывало. Уж лучше Исмаил бы совсем не был похож на Джазибе. Добрым, но безвольным, робким книжником вырос его сын.

Когда Бедреддин объявил сподвижникам, что на пути к Истине им более ни Муса Челеби, ни кто другой из властителей не попутчик, Исмаил запросился вон из столицы. Отец не задал ему ни одного вопроса. Понял: чутким, как у своей матери, сердцем сын почуял опасность и устрашился. Впрочем, с его натурой лучше было держаться от опасности подальше, тем более что на нем было уже трое детей.

Бёрклюдже Мустафа присоветовал Исмаилу отправиться в айдынский бейлик. Там у Мустафы было много родни, а у Бедреддина — друзей. Исмаил послушался совета. А вскоре пришла весть, что умер он по дороге от разрыва сердца. И явилась мысль: умер от страха!

Как ни больно было Бедреддину, как он себя ни корил, от мысли этой он так и не смог избавиться. Что поделать: любовь пристрастна.

И теперь он со стыдом подумал, что был несправедлив к сыну. Вот ведь когда опасность подошла вплотную, ему самому захотелось, чтобы жена с детьми были подальше от столицы.

Он пришел на женскую половину и приказал собираться. Но жена, доселе безропотно повиновавшаяся каждому его слову, нежданно воспротивилась:

— Я никуда не поеду без моего господина. Дети? Разве им может быть лучше на чужбине среди чужих людей, чем здесь, где они родились, где у них столько родичей? Не звери же сюда придут, чтобы тронуть несмышленышей?

Бедреддин не стал ее разубеждать. Ему пришли на ум слова Мевляны: «Что есть женщина? Да то же, что и мир. Говори ей или не говори, она — то, что есть, и от себя не отречется… Женщина не только создание, но и творец Много ли людей в состоянии понять творца? Много ли мужчин понимают женщину?»

— Нет у меня судьбы, отдельной от твоей, мой господин. И потому я не покину тебя, — молвила она, опустив голову.

Бедреддин подошел, взял жену за плечи, посмотрел в глаза.

— Пусть будет по-твоему, хатун. Спасибо за науку!

Мехмед Челеби высадился в Румелии следующей весной. Заручился помощью княжеств Дулкадир и Чандырлы, посулив их беям добрую долю будущей добычи. Через воды Босфора переправился на греческих судах и двинулся на сей раз по берегу не Мраморного, а Черного моря.

Визенский воевода Кара Синан-бей тут же перебежал на его сторону.

Бедреддин советовал своему государю не спешить. Не утомлять понапрасну войско, гоняясь за неприятелем, а собрать ополченье, сколько можно великое числом, и ждать возле Эдирне. Рано или поздно Мехмед Челеби придет к столице. А пока обучить крестьян ратному делу.

Не таков, однако, был нрав у Мусы, чтобы ждать. Победы вскружили ему голову. Да и акынджи — его главная ударная сила — терпением не отличались.

— Ожиданье только придаст сил измене, мой шейх. Надобно покончить дело одним ударом.

Муса увел крестьянское воинство, которое успел собрать, вместе с янычарами и акынджи наперерез брату. Тот, однако, успел уйти в Болгарию. Муса помчался вслед. Тем временем войско Мехмеда Челеби двинулось в Сербию. Оттуда на юг, к Салоникам.