Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Указом государя всем беям повелевалось из собранной с черного люда десятины внести в казну вдвое больше, чем обычно, да еще взять на свое попечение сирых и увечных.

Визенский воевода Кара Синан-бей, известный любитель широко пожить, не преминул переложить свои протори на райатов. Бёрклюдже Мустафа предложил: послать во все визенские деревни дервишей, дабы они уговорили крестьян не платить ни дирхема сверх положенной шариатом десятины и обратились с жалобой к кадию. А там уж дело будет за Акшемседдином.

На том и порешили. И чуть было не просчитались. Крестьяне были убеждены: бить челом кадию на своего бея мог лишь тот, кто решился ума. Уперлись, и хоть кол на голове теши. Едва нашли одного переселенца из Анатолии по имени Ильяс, — много их бежало в Румелию за соленые воды в годину Тимурова нашествия, — который согласился подать жалобу. Скорей всего, потому, что был он родом из Гёньюка, то есть приходился кадию Акшемседдину земляком. Понадеялся: не даст, мол, земляка сжить со свету.

Собирали его на тяжбу, как на войну. Набили хурджин харчем. Женщины рыдали в голос. Лили пред ним воду на дорогу, чтобы вернулся живым. Мужчины увязались провожать чуть не всей деревней. Со всей округи сбежались крестьяне поглядеть, как один из них будет судиться с беем. Кара Синан-бей, конечно, на суд не пришел. Прислал своего откупщика.

Акшемседдин вынес разбирательство из присутствия прямо на площадь. И проговорил: «Поскольку земля принадлежит Аллаху, а управляется государем, то, значит, новые подати, помимо установленных шариатом, может назначать только повелитель. Государь своим фирманом увеличил долю, которую бей обязан внести в казну. Это дело государя и бея, его раба. Свободные райаты к сему отношения не имеют. То же касается и содержания сирых да убогих».

Акшемседдин тем самым объявил приказание Кара Синана-бея и его сборщиков незаконным и повелел вернуть Ильясу и всем крестьянам, мастеровым и торговцам все, взысканное с них сверх десятины.

Удар был столь неожидан, что Кара Синан-бей вместе со своим дружком Бурак-беем вгорячах прискакал в столицу, бросился прямо к визирю Ибрагиму-паше. Так, мол, и так, припадаем к твоим стопам, надобно поспешать, покуда выученики свихнувшегося дервиша, которого государь по молодости своей посадил кадиаскером, не дозволили черни разнуздаться вконец.

Визирь выждал случай и пожаловался государю от имени всех беев на самоуправство кадиев Бедреддина. Мехмед Челеби грозно свел брови: «Наш кадиаскер повинуется велениям Аллаха и никому не позволит преступать законы шариата. Мы сами просили его об этом!»

Беи прикусили языки.

«…Властитель Сереза Эвренос-бей, — продолжал читать Бедреддин, — сказавшийся государю — да продлит Аллах его дни! — немощным и слепым, созвал на охоту пятерых сыновей, многих беев и воевод. После чего вашему слуге, рабу божьему Фудаилу, стали чиниться препятствия, о коих подробно расскажет Столпу Правосудия и Опоре Шариата податель сего послания…»

Бедреддин вскинул глаза на Бёрклюдже, дожидавшегося его повелений. Бёрклюдже пожал плечами.

— Говорит, велено сказать только вам, учитель.

— Зови!

Вошедший удивил даже отучившегося удивляться чему-либо Бедреддина. То был греческий монах в черной рясе, перепоясанный веревкой. Лицо, заросшее седой бородой, затенял черный клобук. Смиренно склонившись до земли, монах приложил руку к груди и приветствовал его по-гречески:

— Да хранит тебя Господь, шейх Бедреддин Махмуд!

Что-то давно забытое почудилось Бедреддину в словах, в голосе монаха.

— Что поручил тебе кадий Фудаил, святой отец?

— Опора правосудия в Серезе, кадий Фудаил, приказал на словах передать тебе, что сыновья Эвреноса-бея, возвратив незаконно взысканное с райатов-мусульман, отказались возвратить его христианам. Опора правосудия в Серезе послал своего субаши со стражниками, чтобы принудить бейских отпрысков к повиновенью. Но тот вернулся ни с чем: на полдороге встретила его дружина во главе с самим Эвреносом-беем…

— Слепым и немощным?

— Зрячим и здоровым.

— Надеюсь, этим исчерпываются скверные вести, которые поручил передать кадий Сереза?

— К несчастью, нет, ваше преосвященство.

— Что еще?

— Дозвольте по порядку. Последний месяц стоящий перед вами раб божий имел своим местопребыванием столицу Византии. По срочной надобности потребовалось мне снестись с единоверцами, что обретаются в Бурсе, где правит на престоле брат государя вашего Мехмед Челеби. Покинув Константинополь, я переехал через воды босфорские и продолжил свой путь верхом. Заночевал в Гебзе. Вышел утром на улицу и носом к носу столкнулся с давним своим приятелем, выгнанным за пьянство из семинарии. «Ба! Какими судьбами? Такую встречу надо обмыть!» Вытащил он флягу — выпил. Вытащил другую — осушил. Стой, говорю, иначе не успею узнать: ты по-прежнему в чернецах ходишь? Или как? Низко, говорит, ты меня ставишь, приятель! Мы теперь при самом архимандрите монастыря святого Николая, знаешь, что неподалеку от Эдирнских ворот? В протодьяконах состоим. А сюда, говорю, как попал? Приложил палец к губам: «Тсс! Большая тайна». Видишь две повозки? Одна — нашего архимандрита, другая, что синим бархатом обита, — заступника кадия Бурсы Хаджи Иваза. Сами сидят у местного кадия Фазлуллаха, договариваются. Избави господи, говорю, твой архимандрит часом басурманам не продался? Смеется. Вижу, говорит, ты совсем от мира отстал, ничего не ведаешь. Наклонился к уху моему. Письмо, говорит, привезли здешнему султану османскому Мехмеду Челеби от самого императора Мануила. Какое письмо? Ишь, говорит, хитер, так и скажи ему сразу петушиное слово: зачем, куда, почему. Покочевряжился эдак и говорит: «Поверь моему слову, недолго вашему бешеному Мусе всех нас в страхе держать, ей-ей недолго». Тут я не выдержал и зря, конечно. Муса Челеби, говорю, вашего императора в страхе держит. Потому как отобрал у него все города от Стримона до Варны, что отдал покойный брат его султан Сулейман, лишь бы ему пить да гулять не мешали. Муса Челеби обложил Константинополь, требует дани, которую при его отце Баязиде платили. Вот и трясется твой Мануил. А крестьяне наши, что во Фракии, говорю, что в Болгарии за Мусу Челеби горой. Даром, говорят, что басурманской веры, а хвост прищемил и своим беям и нашим господам. Вот так-то! От этих слов мой знакомец побледнел. Простите за грубое слово, ваше преосвященство, чуть в штаны не напустил. И онемел, точно рыба. Уж я и высмеивал его, и стыдил. Стал ты, говорю, страшлив, пугаешься друзей, с которыми рубашкой менялся, клялся в братстве на том и на этом свете…

При этих словах Бедреддин быстро подошел к монаху. Откинул с его головы капюшон и притянул к себе.

— Брат Димос! Что ж ты раньше не сказался?.. Мустафа! Ты накормил, напоил гостя с дороги?

— Не беспокойся, твой управитель со всем управился… А что раньше не сказался, не гневайся… Больно чин у тебя высок… Да и времени минуло сколько!

Бедреддин, не спуская с него глаз, усадил рядом.

— Ох, много! Из Бурсы вы уехали, сразу после казни Элисайоса?.. Значит, тридцать, нет, ровно тридцать три года прошло. Ох, много, брат Димос!

По седой бороде Димоса одна за другой скатывались крупные, как градины, слезы. Он не стыдился их, не вытирал. И тоже неотрывно глядел Бедреддину в лицо.

— Георгис Гемистас, наш Платон, жив ли, здоров ли?

— Слава Господу, здоров наш учитель. Обретается в Мистре…

— Слышал я… Тому уж порядком лет… Будто задумал он в одной вере соединить иудеев, христиан, мусульман. Правда ли?

— Святая правда, ваше преосвященство.

— Не преосвященство я тебе, Димос, а как был братом, так и остался.

— Не только задумал учитель в одну веру соединить, но и к делу приступил, собрал общину, брат Бедреддин. По ее надобности попал я в Константинополь. И в Бурсу ездил…

Бедреддин просиял.

— Значит, Платон — с нами! — Увидел вопрос в глазах Мустафы. Пояснил: — С нами каждый, кто объединяет людей! А уж Георгис Гемистас… — Обернулся к монаху: — Нет, брат Димос, ты сам не знаешь, какую весть нам принес!

— Как не знать?! Стал бы я иначе с пьянчужкой растабарывать, кинулся бы искать судно, чтоб весть вам доставить?!

— Я не о том, брат Димос, — о вашей общине… А весть из Гебзе мы тебе не забудем!

— И я, брат Бедреддин, тоже не пьянчужка какой-нибудь, не клятвопреступник, чтобы позабыть, как вы кинулись тогда спасать наставника нашего…

— Что толку помнить, Димос? — отозвался Бедреддин. — Не спасли ведь…

— А это уж как суждено! Разве уверен я, что моя весть спасет Мусу Челеби?

Помолчали. Мысли Бедреддина вернулись к известию, принесенному Димосом. А тот о своем думал: как с годами по-иному ценятся друзья. В юности легко сходишься, легко расстаешься. Мнится, все еще будет — удача, знакомства и дружба, умнее, надежней, чем нынешняя. А жизнь проживешь и видишь — ничего драгоценней обретенного в молодости у тебя и нет. Молодость, она — судьбоносна.