Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Вы полагаете, что ваш дервиш и вожак разбойников одно и то же лицо?

— Вашей светлости дарована Аллахом счастливая способность мгновенно приходить к заключениям, пальчики оближешь! — отозвался не без иронии, однако с почтительным поклоном мулла Шерафеддин. — Вот нынешний наш кадий — да будет нам ним милость божья! — долго не мог взять в ум, к чему клонится мой рассказ, и сообразить, что бунтовщики Даббея и лжедервиш Доган — да поглотит его геенна огненная! — заодно. Окончательно его убедили лишь слова старосты Даббея про законы божеские. Они точь-в-точь совпадали с угрозой, коей отпавший от бога сквернавец пытался застращать слуг государевых: дескать, так будет со всеми, кто покусится на наших деревенских братьев и пойдет, мол, против законов божеских…

— Почему же тогда староста сам не ушел с ними? — спросил Мехмед-бей.

— Для отвода глаз, мой бей. Готов был принести себя в жертву, лишь бы обвести вокруг пальца защитников шариата и избавить деревню от наказания. И преуспел бы, если б Всеблагой и Всемогущий не надоумил кадия призвать на помощь вашего покорного слугу. Мы донесли в Измир. Я полагаю, что в Даббей наместником государя османов будет направлено войско. Теперь, надеюсь, и вам, досточтимый, ясно: виселица была для старосты наилегчайшей карой…

Довольный впечатлением, которое произвел его рассказ, Пальчики Оближешь умолк и, чтобы скрыть торжествующий блеск в глазах, опустил их долу. Джеляледдин Хызыр, уже решивший было признать давешнего однокашника, вдруг передумал. Чересчур мерзким показался весь облик старого муллы, его хвастовство, ненависть к сопернику-кадию. Чтобы выставиться умнее и ученей других, Пальчики Оближешь не погнушается повесить невинного, ни за что ни про что сжечь деревню. Одно было не ясно: как решился Пальчики Оближешь пренебречь просьбой Айдыноглу Мехмед-бея, коему обязан был многими милостями, в том числе доходным местом мюдерриса, которое получил после изгнания с поста кадия в Тире.

Выдержав паузу, старый мулла продолжал:

— По неизреченной милости господней мне открылось и еще кое-что. Давно полнится наш бейлик слухами о некоем провидце, ему-де ведомы все законы божеские и человеческие. Черный невежественный люд зовет его султаном шейхов или деде. Не этого ль Деде Султана поминали между собой у шестиарочного моста душегубцы? Как только мне пришла сия мысль, наказал верным людям, кто помнит меня еще кадием, выведать, кто таков и где скрывается сей деде. Мне донесли: обителью себе избрал он горные пещеры неподалеку от Айдына. А скрывается под именем Деде Султана сын здешнего крестьянина Гюмлю, бывший десятник азанов, известный под прозвищем Бёрклюдже.

— Постой, постой! — воскликнул Мехмед-бей. — Не тот ли это Бёрклюдже Мустафа, что служил управляющим при шейхе Бедреддине каднаскере, который нынешним султаном сослан в Изник?

— Он самый, мой благодетель!

— Если твои слова справедливы, — задумчиво продолжал Мехмед-бей, — это может означать, что началось возмущенье всей земли против Османов. — В его голосе зазвенело с трудом сдерживаемое ликование. Любое несчастье османских государей для бывшего айдынского бея было светлым праздником. Радость его, однако, тут же сменилась гневом. — Как же ты посмел не сказать мне об этом, Хаджи Шерафеддин?

«Потому и не сказал, — подумалось Хызыру, — что продался более сильному хозяину и хотел показать ему свое искусство».

Шерафеддин смиренно сложил руки на груди.

— Ты человек, сам ведаешь, гневливый мой господин. От милости до нелюбья у тебя один шаг. Можешь сгоряча сделать его не в ту сторону. Раб у дверей твоих, я счел за лучшее сказать тебе не в Тире, а здесь, в присутствии ученейшего и мудрейшего Джеляледдина Хызыра, ибо мне достоверно известно, что долгие годы он близко знал опального ныне шейха. Кому, как не ему, рассудить: мог ли последний подвигнуть на столь страшное злодеяние ближайшего из своих споспешников. А если мог, то против султана османов ли только направлены злоумышления их? Вспомните, лжедервиш говорил: султаны-де и беи — все едино, — да простится мне повторение слов, извергнутых гнусными устами! — грабители-де они и насильники…

Не меняя учтивой позы, Пальчики Оближешь нагло уставился в лицо ученому. Во взгляде его светилось торжество: поглядим, как ты выкрутишься. «Вовсе ты не так прост, как кажешься, сделавший хитрость и коварство своим ремеслом!» — подумалось Хызыру.

— Я действительно имел честь близко знать шейха Бедреддина Махмуда, сына кадия Симавне, — сказал он вслух. — Это один из образованнейших и глубочайших умов времени. Такой ученый, я убежден, не может впасть в грех самонадеянности, ибо понимает: мир зависит не от него и всякое действие рождает противодействие… Но прежде надобно, конечно, разузнать, проверить.

— Во всяком случае, мои деревни меня не беспокоят, — прервал его Айдыноглу Мехмед-бей. — У меня люди исправно вносят десятину и прочие оброки.

В его голосе вновь зазвучало злорадство: дескать, не страшит нас то, что пугает османов. Ученый подошел к нему поближе и, понизив голос, настоятельно повторил:

— Прежде чем предпринимать любой шаг, надобно все разузнать и проверить, мой высокородный друг. — Он помолчал. — Шейх Бедреддин, каким я его помню, на подобное не мог бы решиться… — «Ну, а если кто и мог, то только он, Бедреддин Махмуд», — неожиданно подумалось ему. Но этого он вслух не произнес.

«Ах, Доган, Доган! Что ты, брат, наделал!» — повторял про себя Бёрклюдже Мустафа, меря шагами свое убежище. То была не пещера в горах, как уверял мулла Шерафеддин по прозвищу Пальчики Оближешь, а крестьянский дом в горной деревушке, укрывшейся между отрогами хребта Джума, где-то на полпути между Айдыном и Тире.

Толстые буковые половицы постанывали под тяжестью могучего тела Бёрклюдже. Голова была склонена на грудь, и не потому только, что, выслушав Догана, он впал в раздумье, а оттого, что потолок был низок и, расхаживая во весь рост, он непременно бы ударился о балки.

«Не ратовать, а орать да сеять хочет ныне крестьянин. Верно, терпенье его иссякает, но не иссякло еще. Не вкусил он воли, ради которой можно взяться за топоры да косы и сладкую душу свою положить. Не уверовал, что с ним Истина, страшится, что силы небесные за беями стоят. Ох, поспешил ты, брат Доган, поспешил…»

Мустафа глянул в окошко. Узкое, точно бойница, оно смотрело на склон, поросший сосною и грабом, ниже — белоствольной высокой березой. У первых колен дороги, витками сбегавшей по склону, стояло пять-шесть домов, подобных тому, что он выбрал себе пристанищем. Сложенные из серо-желтого известняка, обнесенные, точно крепости, каменными стенами, крытые вместо черепицы плоскими каменными блинами, — такую кровлю могли выдержать только стропила из мореного дуба.

Деревня располагалась на перевале. Обитателям вменялось в обязанность его охранять, за что они освобождались от прочих оброков да податей. И то сказать, откуда здешним крестьянам взять было подать? Крохотные, словно цветники, огороженные камнем площадки, куда землю наносили снизу, из долины, чтоб посеять ячмень, тыкву да репу, пять-шесть овечек, пасущихся на проплешинах в лесу, по коровенке или даже по козе на хозяйство. Вот и весь достаток.

Зато никого здесь не удивляло, что крестьяне носят за поясом палаш, а на плече — лук с сигнальными стрелами, при случае умеют управиться с боевым конем. Попадись на глаза проезжему человеку приспешники Мустафы, ни у кого здесь не вызвали бы они подозрений.

Солнце ударило из-за туч широкими ножами лучей, будто разрезало воздух на ломти, — такой он был плотный, густой. Сверкнула золотом листва кленов в долине, засеребрились стволы берез. Далекий звон коровьего колокольца лишь оттенял тишину, которая никак не вязалась с пламенем в деревне Даббей, со скоротечной злой сечей у моста Хюсайн-ага под городом Тире, о коих только что поведал Доган.

«Ох и натворил же ты дел, братец Доган! Еще не пришли вести от туркменских всадников из-под Айаслуга. Еще не вернулись от греков с острова Хиос посланцы Абдуселяма. Еще неизвестно, что творится у Кемаля Торлака в Манисе. А главное — поддержат ли ахи в Айдыне? Ведь без мастеровых людей не добыть на первых порах ни оружья, ни сбруи. Знал об этом и Доган. Отчего же не повременил, не выждал время поудобней?.. Впрочем, Доган ли тому виной?»

Мустафа отвернулся от окна. Доган как его усадили, так и сидел на мягкой подстилке, поджав под себя ноги и глядя прямо перед собой. Ждал решенья.

Мустафе вдруг вспомнился невообразимо далекий вечер в Бурсе. Лет пятнадцать, да что там — целых семнадцать лет минуло с той воинской пирушки, где Доган, — могучий и тогда еще не однорукий, принялся утешать затосковавшего было Мустафу: рассуждать-де о справедливости Аллаха дело улемов, а нам она, мол, и так видна…