Беседы с Vеликими - Игорь Свинаренко

– Такая у нас страна удивительная – вот идем своим путем.

– Это чисто мои дела, страна ни при чем. Это характер, это судьба…

– Про вас никогда не говорили, что вы диссидент. Вы, наоборот, послужили Советской стране, взяв такой приз. Вы, наверно, были человеком лояльным?

– Лояльным, разумеется, я не был. Как все мы. Даже начальники на кухне разговаривали про то же, про что и все. Мы все были в разной степени в оппозиции власти. Я хорошо помню, как Михаил Ильич Ромм много раз воодушевленно рассказывал мне о том, что происходит в стране, что у нас не так. Я слушал, слушал… И однажды спрашиваю: «Так надо что-то делать. Надо как-то с этим бороться!» Он замолк, посмотрел на меня, и, как мне показалось, мелькнула у него мысль о провокации. Но уж слишком бесхитростные были мои глаза, и Ромм сказал после паузы: «Ну, поборитесь, поборитесь… Они вам покажут кузькину мать». Этот наш разговор меня как-то отрезвил тогда, и я другими глазами стал смотреть на всю псевдополитическую борьбу, занимавшую умы нашей интеллигенции. Якобы диссиденты, якобы борцы, открыли им фильм – закрыли фильм… Вдруг на фестиваль послали. На Западе они получали свои очки, все им засчитывалось. Но при этом они ухитрялись получать в СССР разные награды, премии государственные, и гордиться ими, и ревниво относиться к наградам, которые другие получают… Такая была двуличная жизнь. Она мне быстро стала надоедать. Нет, не быстро – лет десять я потратил на нее. Но когда увидел, что это не имеет выходов ни в какую практическую деятельность…

– Это вы про что, поезда пускать под откос?

– Ну, если бы мне попался какой-нибудь практик, который меня настроил бы на какие-то дела…

– Типа Солженицына…

– …перепечатать что-то, спрятать рукопись – я б пошел на это. И конечно, сломал бы себе судьбу и жизнь, как сломали себе их те очень немногие люди, которые всерьез пошли по этому пути. Типа Анатолия Марченко… Но такого со мной не случилось, и годам к тридцати пяти я стал более философски смотреть на жизнь.

– Как бы вы описали то, что сейчас происходит в стране?

– Очень нетворческая атмосфера! Мертвящая. Никаких новых имен, никаких неожиданностей и взрывов… Даже недоброй памяти Ельцина начинаешь вспоминать с симпатией.

– Взрывов – в хорошем смысле этого слова?

– Да-да, в переносном. Никаких незаконных комет, только круг рассчитанный светил… А должна же идти ротация элиты, ротация политиков. Но этого не происходит, и от этого – страшновато. Чего стоят только эти нечестные отказы от дебатов перед выборами. Ведь это же самая боевая возможность отчета о проделанной работе, самый яркий способ предъявить свою программу. А вместо этого – бессовестное использование административного ресурса…

– Ну мы же жили при советском застое.

– Но его мы достигали семьдесят лет, при этом через какие пики энтузиазма проходили, а сейчас – как быстро прошагали этот путь к такой же якобы стабильности! Но мир нестабилен! Он скоро обрушится: мне страшно вымолвить, но, как нас учили на курсе политэкономии, грядет общий кризис капитализма! Они рухнут, а у них же наш Стабфонд, на котором покоится наше благополучие!

– Расскажите про родителей. Про них широкому читателю известно только то, что они простые люди.

– Отец у меня был помощником капитана на судне, которое плавало в Иран.

– О!

– Ну, раньше с этим было проще… Но потом – мать мне рассказывала – он пришел как-то домой и говорит: «Мне сделали предложение, от которого я не могу отказаться: перейти в НКВД». Это был 1939 год, время разгрома Ежова, шел партийный набор в органы.

– А чем он в комитете занимался, он вам не намекал?

– Таких разговоров у нас не было. Да и про своих родителей он ничего не рассказывал. Кто они были? Мать тоже о своих не любила говорить: она из раскулаченной семьи – это было клеймо на ней и на отце.

– А сегодня – светлое пятно. Вы универсальны! Интересно, что вы соединяете в себе несоединимое: внук кулака и сын чекиста. Идеальный пример неучастия в Гражданской войне. Гражданский мир. Любая аудитория вас будет держать за своего… Ну, кулацкая тема не получила продолжения. А что, ваш отец долго ли служил в органах?

– До 1955 года. После расстрела Берии у чекистов начались мутные времена – их сокращали, сливали с милицией. Отец опять вернулся в моряки, стал работать председателем профсоюза. Когда умер, работяги на руках несли его гроб от дома до кладбища четыре километра. Ни от кого я не слышал о нем плохих слов. Все говорили, что Михалыч – человек справедливый.

– Вы бросили курить. Прокурив много лет всерьез. Это потому что вы такой решительный?

– Я начал курить в 16 лет, а в 17 стал записывать в дневник: надо бросить! Ничего не получалось. Однажды утром проснулся после хорошей гулянки с друзьями и подумал: сейчас выпью чайку, потом покурю… И тут же кинулся в туалет: при одной мысли о курении меня вывернуло! Через час снова подумал о куреве – и снова тот же эффект. И вот вечером того же дня я сидел в ресторане и не курил. С тех пор – ни одной сигареты. И понял, что я так устроен. В главных моментах моей жизни принимает решение не только голова, но и весь организм. И мозги включаются, и интуиция, и даже что-то сверх того. Так я выбрал сценарии фильмов «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби», «Ширли-Мырли» – при полном отторжении их окружающими меня авторитетными людьми. А вот мне что-то подсказывало, что я должен сделать эти картины. И внутри творческого процесса тоже все решения принимаются на этом уровне. Включаются незнакомые тебе отделы организма, и вдруг в кровь впрыскивается что-то. И ты что-то вспоминаешь, какое-то чувство юмора в тебе просыпается, более тонкое и интересное, чем обычно. Ты заканчиваешь работу и думаешь про себя: ай да сукин сын! Это самая большая тайна искусства – сам художник не знает, как он что сделал.

– Вот вы дали нам простой рецепт, как бросить курить, как состояться в профессии: надо просто долго бить в одну точку и прислушиваться к своим ощущениям.

– Но и пролететь мимо тоже очень даже легко. Нет никакого рецепта! Главное в жизни – понять линию своей судьбы. Я при помощи картин своих, того творчества, которое из меня выплескивалось, стал понимать, что я за человек, для чего я предназначен и чем должен заниматься.

– А как же другим, у которых нет творчества? Как им понять, как жить?

– Каким-то образом и к ним должно прийти понимание, для чего они на этой земле. И сколько кому отпущено. Но конечно, творчество – мощный стимулятор и помощник для самореализации… Это сейчас мы говорим, что Пушкин – наше все. Но когда он умер, его близкий друг Вяземский, который разбирал бумаги поэта, удивленно написал своей жене: «Оказывается, Саша был очень неглупым человеком!» А Пушкин уже про себя знал… Он, может даже, черт его знает, знал, что ему не надо больше писать. Володя Высоцкий… Не могу его представить семидесятилетним, в наше время. И он, наверно, не случайно себя так расходовал, хотя мог бы еще пожить. Но ему, наверно, больше не надо было, он уже СКАЗАЛ. Ему было отпущено, он сказал – и ушел в сорок два года, на взлете, на ощущении, что он еще многое может. Я с интересом наблюдаю за композиторами-песенниками. Вот что это? Пишет человек роскошные песни, одну за другой. А потом раз – и как будто кончилась лента, и десятилетиями ничего не пишет. Запас таланта у каждого человека свой, но он, видимо, конечен, и одни его быстро тратят, а другие – медленно. Это какие-то отношения с высшими силами, я их, откровенно говоря, не понимаю, хотя всю жизнь пытаюсь разгадать. Все более или менее значительные люди всегда в разговоре скажут: «Это делал не я, меня что-то тянуло, я не знаю, как это получилось». Это касается и политических деятелей, а особенно – творческих людей. Вот рассказ Михаила Ульянова…

– А вы, кстати, на Жукова больше похожи, чем он.

– Больше, да. Так вот Ульянов приехал в Москву поступать в Щукинское училище. И зачем-то привез с собой пистолет в фанерном чемоданчике: где-то в своем родном городе он его не то выменял, не то нашел. Его на вокзале останавливает милиция, требует открыть чемодан. «А тут что?» – «Да белье». Не залезли в белье. Ульянов до восьмидесяти лет помнил об этом, говорил: вот что такое судьба! Раз – и сидел бы в тюрьме, и клеймо на всю жизнь.

– Вы, наверно, про судьбу и вмешательство непонятных сил много думали, когда снимались в «Дозоре».

– Мне всегда об этом думать хочется. Вот фильм «Москва слезам не верит»… Зрителям, конечно, сюжет важнее. Но главное обаяние этой картины – не явное, а скрытое – в том, что там есть линия «человек и время», судьба человека, как она поворачивается через двадцать лет, как по-разному складываются судьбы. Это всех волнует, всегда в разговорах возникает фраза «Ну кто бы мог подумать?». Я там, слава Богу, всех пожалел и никому не определил плохой судьбы и наказаний…