Самшитовый лес - Михаил Анчаров

— Ни к чему, — решил доктор Шура.

Но потом сонно прищурился и купил георгин, но уж всю дорогу разговаривал только с третьим, которого Сапожников не запомнил. Глеб вышел из автобуса загорелый и усталый, расцеловался с доктором Шурой и стал платком вытирать шею под расстегнутым воротничком.

— Ну, здравствуй, — сказал он Сапожникову.

Сапожников заулыбался и пожал ему руку и понял, что от него все чего-то ждут. Если уж он здесь, то должен оправдать свое присутствие.

— Глеб, этот георгин Сапожников купил, — сказал доктор Шура.

— Не купил, — сказал Сапожников, — предложил купить.

Чужая слава ему была ни к чему.

Он весь похолодел и изготовился. Печальная практика его жизни подсказывала — когда ему начинали воздавать должное и хвалить за пустяки, это означало, что он должен будет породить некий важный для них безымянный ответ, который они авторски унесут в клюве.

Что и воспоследовало.

— Тебя очень хвалил Филидоров, — сказал Глеб. — Говорят, ты опять до чего-то додумался?

И в первый раз Сапожников не разозлился, не отчаялся, а просто не захотел ответить. Не захотел, и все. Надоело быть кормушкой. Чересчур дорого ему достались эти идеи. Щедрость — это, конечно, хорошо, но зачем же плодить паразитов.

— Не скажу, — подумав, ответил он.

— То есть как?.. Почему не скажешь?

— Не хочу, — сказал Сапожников и почувствовал, как светлеет у него на душе, как занимается веселая озорная заря простых ответов, какая легкость и как пахнет травой.

— Не хочешь?..

Сапожников сказал:

— Отдайте мой георгин.

Он отнял у них огромный цветок вишневого цвета, но без запаха и, стало быть, без воспоминаний, красивый сам по себе, а не потому, что торчит в ихнем букете, и пошел по улице. А через семнадцать шагов его догнал третий.

— Они спрашивают, что же все-таки произошло? — сказал третий. Это был Толя, физик, он любил таких людей, как Сапожников. И это ему зачтется.

— Я хочу сам быть автором своих идей. Я устал от паразитов. Они затронули главный фактор, — сказал Сапожников.

— Так и передать?

— Так и передай.

— Ну, я думаю, они и сами догадаются, — сказал Толя, глядя в землю.

— А тебе спасибо.

И Толя не стал возвращаться, а двинулся куда-то в сторону, и Сапожников пожалел, что так и не успел его разглядеть и запомнить. Но разве всех разглядишь в такой суматохе на площади.

"…Я в то время был уже крепкий, и отец дал деньги одной вдове, чтобы она меня обучала, как быть с женщиной. Тело мое проснулось, и я стал как безумный. Лето было жаркое в тот год, и пшеница опять поднялась в цене, царю Перисаду привезли коней из Бактрии, но не самых лучших. Рабы стали дешевы. В храме Сераниса нашли мертвую змею больших размеров. Жену мою звали Кайя. Ей было столько лет, сколько мне. Голос ее был подобен голосу четырехлетнего ребенка, а тело как у взрослой женщины, но светлее тех, кого я знал до нее".

"Спой мне песню на незнакомом языке. Я запомнил слова, не понимая смысла. Через много лет, когда я узнал этот язык и много языков, на которых говорят народы, я вспомнил эту песню и преложил ее на язык эллинов.

С деревьев солнечного богаСрываю ветвь себе на опахало,Лицом я обернулась к рощеИ в сторону святилища гляжу.Отяжелив густым бальзамом кудри,Наполнив руки ветками персеи,Себе кажусь владычицей Египта,Когда сжимаешь ты меня в объятьях

Имя Кайя — египетское имя. Я спросил, откуда она знает язык этого народа, она не ответила. Она была очень молчалива.

А потом все погибло".

Глава 31

СОШЕСТВИЕ ПРОФАНА

Может быть, все и прошло бы тихо и академически и тексты, опубликованные бульдозером, тщательно изучили бы подходящие специалисты, но словечко "Атлантида" выпорхнуло, спутало все карты и стало творить чудеса.

— Надо позвать Сапожникова на диспут, — сказал Глеб Мамаеву и Филидорову.

Филидоров тихонько собирался, стараясь не разбудить Сапожникова, а Аркадий Максимович кормил Атлантиду.

— Все, что Сапожников утверждает, вроде часть какой-то огромной картины мира. Вам не кажется?

Профессор Мамаев начал зеленеть, а Филидоров ответил:

— Кажется… Но это какая-то не наша картина.

— Вот именно! — шепотом воскликнул Мамаев.

Но Филидоров отверг подсказку и разбудил Сапожникова:

— Скажите, Сапожников, а вы случайно не марсианин? — Он толкнул его и разбудил совсем. — А?

— Я бы сам хотел это знать, — отвечал Сапожников.

Потонувшая Атлантида-проблема одиозная. Имеет бешеных противников, а также сторонников со страдальческими лицами.

Противники стоят твердо — цивилизация возникла среди кроманьонцев тысяч девять лет назад, раньше этого — никаких следов. Это правда. Они только не могут объяснить, откуда у кроманьонца возник современный мозг, когда в нем еще не было нужды.

Приходилось либо допустить, что мозг возник по своей собственной программе, независимо от работы, чур меня, чур, либо отнести цивилизацию туда, где не было никаких следов. Да и потом — откуда взялся сам кроманьонец, поскольку из неандертальцев и питекантропов он явно не произошел — переходных звеньев не найдено, да и времени маловато. Неувязочка.

Этой неувязочкой пользуются наглые атлантологи. Они упорно тычут перстами в научные язвы противников и говорят, что должна была существовать где-то цивилизация, от которой не найдено следов, но во время которой сформировался кроманьонец, одичавший потом до полной забывчивости. Однако когда противники спрашивают — куда же это девались материальные следы этой цивилизации, то сторонники, кроме Платонова описания Атлантиды, ничего реального предъявить не могут. И выходило, что в руках противников факты археологии и истории, а у сторонников — логика и домыслы специалистов пестрых научных профессий. И казалось, что хуже "Атлантиды" для диспута ничего не придумаешь.

Но случай, бог-изобретатель, как сказал Пушкин, тут как тут — и шварк на стол козырную карту из рукава судьбы — пресловутые камни Икки. Несколько тысяч черных камней, твердых, с процарапанными рисунками, да такими, что дух захватывало: хирургические операции и человеки на ящерах катаются. Запахло такой древностью, что и атлантологи скисли. Хотя все роли теперь вроде бы переменились — противники стали греметь логикой, а атлантологи из смельчаков — новыми фактами.

На этот диспут пришли все.

Это был диспут о чем-то более важном, чем проблемы ушедших веков, и чем-то большим, чем склока между специалистами.