Самшитовый лес - Михаил Анчаров

— Это я так… Погодите, — сказал Сапожников. — По-моему, именно в этой книжке я прочел в одном месте слово "Атл", а в другом слово "Ант", и автор эти два слова почему-то не связывал. А между тем на каких-то индейских языках одно из них означало "человек", а другое — "море". И получалось, что вместе они означают не то "морской" человек, не то "человек моря", не помню… "Атлант" получалось… а "ида" — это просто греческое окончание. Эней — "Энеида" и так далее. Известно у вас такое в вашей науке?

— Мне неизвестно, — сухо сказал Аркадий Максимович.

— Ну тогда и хрен с ним, с этим вопросом, — сказал Сапожников. — Я думал, может, вам пригодится.

Филидоров и Аркадий Максимович раскладывали чемоданы. Сапожников, как всегда, сидел на подоконнике.

— Так как же насчет "Атланта"? — спросил Сапожников.

— Не ваше дело, — сказал Аркадий Максимович.

И он был прав. Какое дело было Сапожникову до атлантов. Но вот до Аркадия Максимовича ему было дело. Страшно ему было видеть, как ученый человек не то что от споров, от собственных мыслей убегал. А ведь его только затем и держали в ученых, чтоб мыслил.

— Я боюсь не споров, — сказал Аркадий Максимович. — Я боюсь профессора Мамаева. Не знаете? Ничего. Я вас с ним познакомлю…

Но уже наступили времена, когда всем до всего было дело.

В летней столовой за обедом, где из керченских жителей были только сотрудники музея, Сапожников встретил московскую свиту Глеба, уже второе или третье ее поколение.

Годы шли, а свита не уменьшалась, и все так же начинающие старались произносить слова небрежно и чуть врастяжку, и все так же не понимали, какая роль отведена Сапожникову в глебовской табели о рангах.

Много спорили, Сапожников высказывался, и, естественно, по всем вопросам.

Гомон стоял в гулкой столовой, отделанной светлым деревом и с трепещущими от ветра занавесками.

Потом, естественно, перешли в гостиницу, где свита занимала три многоместных номера. И там Сапожников узнал, что четвертый номер пустует и дожидается Глеба.

Считалось, что он и вся его свита подтянулись в Керчь, потому что здесь профессор Филидоров, который должен вот-вот возглавить проблемное учреждение широкого профиля. Но какая-то недоговоренность витала в воздухе и раздражающая неопределенность, так несвойственная отчетливым Глебовым людям. Складывалось впечатление, что они готовились к поразительной перемене стиля и что в этом деле, как ни странно, должен помочь Сапожников.

Похоже было, что Глеб намекнул им, что в новой проблемной лаборатории, которую, конечно, будет курировать Глеб, фактический заместитель Филидорова на любом посту, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупывали это стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать — тоже язык не поворачивался.

Как-то все вдруг перемешалось и в это лето буйного ветра — археология, термодинамика, жизнь прошлая и жизнь настоящая, интересы переплелись, как у гриба и водорослей в странном полусуществе лишайнике, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотзывчивости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере.

Свита у Глеба была сметливая, и если нынче почему-то нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются быстро и успеют занять ключевые посты, пока узколобые мух-мухают. В общем, картину они себе представляли довольно правильно, если не считать малости — они путали талантливость с хлестаковщиной.

Это и пытался объяснить им Сапожников, успевший и тут вызвать раздражение, их раздражало то, что он не имел права на мысли, которые высказывал. Потому что для носителя истины он выглядел до безобразия несерьезно.

Он привык к этому и уже почти не обижался. Серьезность нужна, респектабельность, и, главное, нужно твердо знать, откуда почерпнуты эти идеи, из какого авторитетного источника. Иначе не может быть. Не может быть — и точка. Это главный признак. Не может быть, чтобы крестьянская девка в средние века спасла Францию, не может быть, чтобы полуграмотный актер написал "Короля Лира", не может быть, чтобы на Карпатах полудикий певец написал поэму о пограничной стычке давно забытого князя, в которой заключены идеи мировой истории следующей тысячи лет и мировой литературы.

И все-таки его не гнали, потому что всегда хотели куда-нибудь приспособить.

И даже посылали встретить Глеба, мягкого человека, которого все любили, он был свой и определенный. Глеб приезжал скоро.

"…Потом, когда мне было уже четырнадцать лет, мой отец подыскал мне невесту хорошего рода, чтобы если боги благословят — сочетаться браком, когда нам минет шестнадцать. В этот год было явление. Над горизонтом стояла звезда с хвостом, подобным сирийскому мечу, потом пропала. Пришел скиф, имени его я тогда не знал, друг одного вольноотпущенника из гавани, владевшего хлебными складами. Он сказал, что Понтийский царь разбил войско скифов. Знал ли я, что судьба сведет меня с царем Митридатом и начиная с того давнего дня, когда пришел этот пегобородый скиф, и до сегодняшнего судьба моя будет судьбою щепки, попавшей в водоворот. Будь проклят тот день моей жизни, когда я вмешался в разговор старших и сказал пегобородому, что слышал, будто не сам царь Митридат разбил скифов, а Диофант, его полководец. Будь проклят тот день, когда пегобородый скиф, про которого иные говорили, что он фракиец, посмотрел на меня и спросил вольноотпущенника: "Кто этот юноша"? И вольноотпущенник ответил: "Это Приск, сын Приска. Он разумен, знает меру и счет и письмо и тверд в слове. Ты можешь положиться на него, Савмак".

У нас в Пантикапее тот год правил царь Перисад, слабый человек…" — Боже мой, — сказал Аркадий Максимович. — Боже мой!.. Все сходится… Я так и думал… Это Савмак…

— Аркадий Максимович, очень трудно работать, — сказал реставратор. — Вы все время дышите мне в шею.

— Вы не представляете, — сказал Аркадий Максимович. — Это Савмак…

— Я вот чего не пойму, — сказал Сапожников, который опять сидел на подоконнике. — Если на Чукотке останкам человека двадцать тысяч лет, а на Аляске в Америке — тридцать тысяч лет, то почему же говорят, что человек пришел в Америку с Чукотки, а не наоборот.

— А откуда он тогда взялся на Аляске? — спросил Аркадий Максимович. — Придется предположить, что с другой стороны Америки, с какой-то суши в Атлантике. Мифическая Атлантида? А это для всех нож вострый.

— А почему?

— Никаких прямых доказательств.

— Что значит прямых? — спросил Сапожников. — Материальных, что ли?