Делай со мной что захочешь - Джойс Оутс

— А если кто-то пострадает? — сказала она.

— Значит, мы довели дело до кипения. Мы довели, — сказал Джек. — И это главное — что мы что-то породили. Есть же разница между тем, когда четырнадцатилетнего мальчишку сбрасывают с моста забавы ради — отчего не позабавиться воскресным днем — и когда другого мальчишку расстреливают в упор, потому что он вместе с несколькими людьми пикетирует вход в муниципалитет. Первое просто случай, случай, который мог бы произойти при любых обстоятельствах. Второе уже порождено всей ситуацией. Это произошло не забавы ради, не от скуки в воскресный день, это был акт самообороны, террористический акт. То есть уже совсем другое дело. Значит, мы продвигаемся вперед, в будущее. Даже если я сам пострадаю, — а ведь я отсюда еду в Наффилд, где, говорят, куда хуже, — я не отрекусь от того, что сказал. Я в этом убежден. В моей жизни, Рэйчел, было много везенья, много удачных минут. Я понял взаимосвязь между разными явлениями. В то лето, когда судили моего отца, я много думал, я переродился. И когда я вернулся в школу, то уже был ко всему готов — готов использовать все, что сумею, и когда сумею. Мне везло с людьми — всегда везло, потому что я упорный. Спрашиваю и спрашиваю. Нажимаю и нажимаю. И везет мне потому, что всякий раз я стремлюсь к чему-то с большей силой, чем мои противники. И даже если когда-нибудь кто-то до меня доберется, сломает меня или вынудит вступить в бой, ну и черт с ним: на такой риск я готов пойти. Теперь ты меня поняла?

— Да. Поняла.

— Ты и самая такая? Может так быть?

— Может, — сказала она.

Сочно-зеленая, душистая, сумеречная планета, затененная часть земного шара. Иначе откуда же столько деревьев и мха, столько насекомых шлепается о ветровое стекло и так резко сменяют друг друга солнечный свет и влажная густая тень? Местами проселок шел по открытому ровному месту и все было как на ладони. Потом вдруг круто нырял в небольшой лесок, и налетала тьма, так что Джек почти ничего не видел. Время приближалось к шести, однако солнце еще высоко стояло в небе. Казалось, день был в разгаре.

Джеку приходилось то и дело сбрасывать скорость из-за поворотов. И однако что-то побуждало его гнать машину, словно он хотел показать Рэйчел и самому себе, что его не запугаешь.

Они выехали за город, им надо было проделать двенадцать миль до дома Эфрона.

Машина была новая, еще не разболтанная, — взятая напрокат, хорошо заправленная машина, — и слушалась она идеально. Джеку нравилось сидеть за рулем. И ему нравилось ехать с этой женщиной, которая сидела рядом, упершись коленом в щиток для приборов так небрежно, так интимно, что он мог поздравить себя с победой. На Рэйчел были сандалии из толстых кожаных ремней, и ноги у нее были голые, неровно загоревшие.

Они проезжали мимо маленьких домиков, стоявших на фундаменте из бетона или на деревянном срубе среди голых участков, где на глиняной почве не росла даже трава. Во влажном жарком воздухе очертания домов выглядели особенно четкими. Порой Джек видел и их внутренность и даже задний двор. Черные детишки выглядывали, заслышав машину, испугано таращили глаза. Джек и Рэйчел смотрели на них и молчали.

Когда они подъехали к дому Эфрона, Джек был потрясен: дом оказался ненамного лучше тех хижин, мимо которых они проезжали.

И это дом священника?

Но Рэйчел не проявила никакого удивления, поэтому и Джек промолчал. Когда он свернул на дорожку к дому, из-за угла выскочили детишки поглядеть на машину. Высокий, худощавый черный мужчина в костюме, как у Джека, и белой рубашке, как у Джека, открыл затянутую сеткой дверь и вышел, осторожно ступая, на крыльцо.

И вот они встретились, обменялись рукопожатием, представились друг другу: Джек с нарочито широкой улыбкой во весь рот — «Джек Моррисси», а черный мужчина со сдержанной улыбкой и официально — «Достопочтенный Эфрон».

Войдя в дом, Джек — по-прежнему с улыбкой — стал здороваться: с миссис Эфрон, с еще какой-то женщиной по имени миссис Майрон или Байрон — Джек не разобрал, — с несколькими черными мужчинами, даже с детьми. Ему показалось странным, что здесь было столько детей. Странным был и запах пищи и еще какой-то другой, неприятный — керосина? Все это время он внимательно осматривался, стараясь вобрать в себя то, что видит; прикинул — в доме, наверное, две комнаты, две большие комнаты. Люди, должно быть, живут здесь скученно, очень скученно — и откуда такая прорва детей? Кто их сюда позвал? Работал телевизор, но никто его не смотрел.

Они почти сразу принялись за еду. Это тоже было как-то странно, а Джек к тому же был слишком взбудоражен, чтобы думать о еде, — он все ждал момента, чтобы начать разговор об этом Хэрли — или, может быть, сам Эфрон его начнет? Джек смотрел на Эфрона, несколько сбитый с толку. Во-первых, достопочтенный Эфрон оказался моложе, чем думал Джек. Он был ненамного старше самого Джека — лет тридцать, не больше, а у Джека от их телефонного разговора сложилось впечатление, что Эфрон старше, мудрее. Эта вежливость, этот налет любезности — Джек чувствовал в ней что-то неестественное, это была как бы стена, которой тот отгораживался. Желание оскорбить? Джек не был уверен, следует ли ему оскорбиться. И еще одно раздражало его: Эфрон говорил так тихо, что Джеку приходилось пригибаться, чтобы услышать, и то и дело повторять: «Что? Я не совсем расслышал…» И это выбивало его из колеи. Первые полчаса они говорили о бойкоте и о людях, которых оба знали: о лидерах бойкота, о рабочих с Севера — все это не интересовало Джека, а ему приходилось улыбаться, кивать, хотя царившая в комнате сумятица так действовала на нервы, так злила его, что он с трудом мог сосредоточиться на том, что говорилось. Зачем они включили телевизор? А если уж включили, то почему дети не сидят спокойно и не смотрят его? «Черт бы подрал их всех, — думал Джек, чувствуя свою беспомощность, — они что, хотят заставить меня уехать?»

Есть он почти не мог, хотя и не возражал, когда кто-то — одна из женщин — снова навалил ему на тарелку еды. Горы картофельного пюре на тарелке перед ним медленно каменели, покрываясь как бы корочкой. Непонятная темная зелень, что-то вроде шпината, но не шпинат, перепаренная, лежала у него на тарелке и стыла, а он не мог ее есть, так как по рассеянности насыпал слишком много соли. Толстые отбивные с жирными закраинами, зажаренные на сковороде и твердые, как корка у пирога, все в жиру — лишь посредине немного съедобного мяса, но черт бы его подрал, стоит ли трудиться и вырезать этот кусочек мяса, да и вообще он не голоден и к тому же вынужден то и дело пригибаться к Эфрону и переспрашивать, выясняя, что он сказал… Джек оглядел сидевших за столом, пропустив лишь лицо Рэйчел, — все они говорили ему: «Нет». Даже прежде, чем зашла речь о причине ею визита, все они говорили ему: «Нет».

Было всего лишь без четверти семь, а они уже отужинали — тарелки собрали со стола, и их унесла в другую комнату, хихикая, девчушка лет десяти; проходя за стулом Джека, она что-то уронила. Шум усилился, сумятица, смех. Мать девочки принялась ее бранить и поспешно вскочила, чтобы навести порядок. Детишки, оторвавшись от телевизора, вскочили и подбежали посмеяться. Джек вдруг невольно вспомнил годы в Детройте, когда ему, его родителям и сестре приходилось мириться с воплями и пачкотней, которую устраивал этот его братец.

Он бросил взгляд на Рэйчел, но не смог понять, что у нее сейчас на уме, а она слушала хорошенькую черную толстуху, сидевшую рядом, и усиленно кивала. Джек приревновал, он позавидовал тому, что Рэйчел так легко находит контакт с этими людьми.

Ужин быстро завершился, и теперь принесли десерт. Огромные куски сладкого пирога появились перед каждым — в том числе и перед Джеком, а ведь он хотел отказаться, но не успел: девчушка, хихикая, слишком быстро носилась из кухни — на кухню. Тогда Джек взял вилку и проколол корочку пирога — четыре прокола на одном конце, четыре на другом, а потом еще в стороне, и тут почувствовал, что в беседе наступила пауза и он может ею воспользоваться.

Он аккуратно положил вилку и сказал им, зачем приехал.

Он слышал свой голос — как он объясняет, объясняет. Джек сознавал, что говорит хорошо и что логика его доводов неоспорима. И все они улыбались ему, словно поощряли; даже Эфрон улыбался — скупой улыбкой; и, однако же, тем самым они как бы говорили ему: «Нет. Нет». Он сделал вид, будто этого не понимает. Не обращал внимания даже на сдвинутые брови, выражение нерешительности, появившееся на лицах. Жена Эфрона смотрела на него с проблеском интереса, почти дружелюбия, хотя, казалось, и перестала его слушать.

— …и связь между нами будет не телефонная, — говорил тем временем Джек, — я буду тут, сколько бы ни потребовалось времени, чтоб подготовить дело. И я готов работать с любым, с кем вы пожелаете, по вашему выбору, с кем угодно, и человек этот будет работать со мной не бесплатно. Я готов…