Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Лето прошло в молитве, работах в огороде и сборе тутовника. Затем пришла пора сбора орехов. Со стороны администрации лесхоза начались строгости. На сбор орехов в лесничество каждый год приезжал специальный уполномоченный из Москвы и наблюдал за сбором урожая. Излишки орехов у населения изымались начальством. Людям приходилось прятать свои запасы, пытаясь добыть скудный заработок для своих семей от продажи плодов. Наши орехи Авлиекул вывез пораньше, оставив мне на зиму два мешка из нашего урожая для еды.

Когда он собрался переезжать с семьей на зиму пониже в кишлак, к нам на лошадях подъехала группа местных жителей. По бокам лошадей висели навьюченные мешки с орехами. Они просили геолога спрятать их запас у нас в доме, примерно, мешков пятнадцать. Мы сложили весь груз в темную комнату, где стояла записывающая аппаратура. Авлиекул попрощался со мной и попросил никому не говорить о спрятанных мешках с орехами. Я пообещал молчать и остался один.

Но мое одиночество через несколько дней было нарушено гудением подъехавшей машины, которая тут же принялась сигналить. Из нее вышли директор лесхоза, грузный мужчина со строгим лицом, и парторг, худенький таджик с колючим взглядом. Он единственный в кишлаке носил шляпу и невзлюбил меня с первого раза. Следом за ними из машины вышли два егеря, знакомые мне по их периодическим приездам на Пештову.

Между директором и мной состоялся следующий диалог:

— Вот скажи нам, ты честный человек? — спросил директор, уставившись в меня изучающим взглядом.

— Ну, вообще-то, честный… — ответил я.

— А раз ты честный человек, то честно скажи нам, у тебя кто-нибудь из наших людей из кишлака спрятал орехи?

— Нет, никто не спрятал, — я непреклонно стоял на своем.

— Точно?

— Точно.

— А если мы посмотрим?

— Смотрите! — твердо сказал я, решив, будь что будет, уповая на Бога.

Но мой твердый ответ рассеял у директора последние сомнения:

— Ну смотри, если узнаем, что прячешь орехи, то хорошего от нас не жди! — буркнул он, влезая в машину.

Парторг что-то недовольно шептал ему на ухо, но директор махнул рукой.

Вечером приехали владельцы спрятанных орехов. Несчастные кишлачные бедняки не знали, как благодарить меня, завалив мой дастархан лепешками и домашними сладостями. Отдай я их урожай директору лесхоза, как бы я потом встретился с ними и смотрел им в глаза? Этот случай многому научил меня — ставить на первое место правду Божию, а не человеческую и привлек ко мне симпатии местного населения, включая самого директора, который впоследствии узнал, что я помог беднякам. После этого он всегда покровительственно здоровался со мной за руку и звал в гости.

В середине осени приехал Авлиекул, чтобы до наступления зимы я смог навестить родителей. До кишлака я добирался пешком, с рюкзаком на плечах, взяв с собой для еды в пути несколько килограммов грецких орехов. На половине дороги меня остановил егерский кордон и объявил, что по приказу директора они производят досмотр груза у всех, кто проходит через шлагбаум. Среди егерей я заметил парторга, который издали неприязненно глядел на меня. Сдерживая раздражение, я снял рюкзак и отдал его егерям:

— Смотрите сами! — один из осматривающих вытащил из рюкзака мои вещи, потом нащупал орехи.

— Есть орехи! — крикнул он парторгу.

— А сколько?

— Несколько килограммов…

Тот недовольно поморщился:

— Пусть идет!

А проверяющий тихонько шепнул мне:

— Прости, друг…

С местной машиной из Сари-Хосора я приехал в Душанбе, привезя родителям спрятанные для них в дровах Авлиекулом два мешка орехов. В городе еще стояло лето. Было тепло, в саду зрели яблоки, с виноградника свешивались огромные кисти сахаристого винограда, пышно цвели бархатные благоухающие розы и осенние цветы — голубые гортензии. Родители радостно встретили меня, словно жители «земного рая». Как всегда несколько дней у нас шел обмен новостями. Отец уволился из «Интуриста», недовольный порядками в отеле. Он случайно натолкнулся на комнату с записывающей аппаратурой, где два сотрудника КГБ постоянно вели прослушивание всех комнат. Теперь он работал гардеробщиком в ресторане «Океан», недалеко от нашего дома.

Через неделю приехал Петр и рассказал, что его знакомые устроились работать на горную гидрометеостанцию, почти рядом с Душанбе, чтобы там молиться в уединении.

— Вот как? А я там работал одно время… — удивился я.

Он обрадовался:

— Так ты знаешь дорогу на эту станцию? Давай сходим вместе к ним в гости!

Мы договорились утром выйти в путь, и здесь я совершил ошибку, чуть не стоившую нам жизни. Предположив, что в этом ущелье еще не выпал снег, я одел легкие горные ботинки, а не сапоги. То же самое сделал и мой товарищ. На автобусе, а затем на попутной машине, мы добрались до устья нашей реки, где тропу уже слегка припорошил снег. Это не показалось мне опасным, и мы бодрым шагом начали подъем по горной тропе. Длинный затяжной подъем к метеостанции длиной в семь километров обычно можно пройти за час или полтора, если не спешить. Но в этот раз все случилось иначе и не так, как мы предполагали.

Мы вышли в путь в два часа после полудня. Через несколько километров высота снежного покрова возросла до колен, но возвращаться обратно не хотелось, так как пока светило солнце было тепло. Вода от мокрого таявшего снега начала хлюпать в ботинках. Идти становилось все труднее, потому что толщина снега неумолимо увеличивалась. Солнце быстро зашло за горы и повеяло холодом. Потянул легкий мороз и мокрые ноги начали мерзнуть. Силы постепенно оставляли нас и каждая нога казалась такой тяжелой, как будто на них висели многопудовые гири.

— Знаешь, а дело наше не очень хорошее… — сведенными от холода губами осторожно сказал я моему усталому спутнику.

Тот еще не видел опасности, хотя, как и я, устал очень сильно. Уже долгое время мы поочередно прокладывали тропу в глубоком снегу — один прокладывал дорогу, а другой шел позади. Пока солнце не зашло, мне еще как-то удавалось угадывать тропу, полностью заваленную глубоким, по пояс, снегом. Но вот из-за горных хребтов вышла луна и снежная пелена наполнилась зыбкими мерцающими искрами. Тропы не стало видно и мы начали проваливаться в глубокие ямы между камнями, иногда утопая по шею в снегу. Все это отнимало последние силы. Стоять было нельзя — мороз сразу сковывал все тело, одежда покрылась мерзлой коркой льда, а идти было невозможно — силы нас полностью оставили. Так мы некоторое время стояли, увязнув по пояс в снегу. Ноги и руки давно потеряли чувствительность и не ощущали мороза.

Мой смелый друг не поддался панике:

— Слушай, Федор, давай молиться, Бог поможет! Нужно идти…

Мы начали молиться. На каждый трудный шаг мы говорили: «Господи…помилуй…» — и действительно, сил и отчаянной решимости значительно прибавилось. Растаскивая по очереди снег всем телом (а его уже было по грудь), Петр и я неведомо как добрались до последнего подъема, откуда через заснеженную поляну был виден домик метеостанции. В маленьком окошке приветливо горел свет. Мы попробовали кричать хриплыми голосами, но нас никто не слышал, а наши голоса были слишком слабы.

Из последних сил, на дрожащих ногах, мы добрались до освещенного окна. Один парень с небольшой бородкой печатал что-то на пишущей машинке, другой стоял к окну спиной, подкладывая в печь дрова. Было около десяти часов вечера, когда я стукнул в окно. Крепыш, сидевший у машинки перестал печатать и замер, глядя недоуменно в темноту, а другой обернулся и начал прислушиваться. Тут мы с Петром не выдержали и заколотили в дверь обмерзшими руками. Ребята распахнули дверь, втащили нас в дом и помогли стащить стоявшую коробом мерзлую одежду. Они налили в таз холодной воды и мы опустили в воду руки, пока они не обрели чувствительность, а затем отогрели ноги. В руках и ногах появились сильные боли. Серьезных обморожений вроде не было, но сильные боли долго не отпускали нас. Мы с трудом переоделись и только потом, за горячим чаем, обрели способность говорить.

Из беседы с сотрудниками выяснилось, что на гидрометеостанцию эти люди устроились недавно. Тот, кто печатал на машинке, был инженер, переехавший в Душанбе из Киева, возрастом чуть постарше меня, а который топил печь — архитектор, закончивший в Душанбе политехнический институт, моложе меня лет на шесть. Они стали на долгие годы моими лучшими друзьями и с ними я прошел первые уроки и экзамены настоящей дружбы, которая принесла много радостей и немало испытаний нашей стойкости и решимости. Это были верующие молодые люди, только начавшие искать свой путь к вере и молитве и пытающиеся через доступный им небольшой набор книг определить свои ориентиры в Православии. Они уже почувствовали вкус к молитве и ради нее поселились в горах, чтобы испытать себя в уединении. Того, кто печатал на машинке (как потом я узнал — молитвенное правило), звали Геннадий. Он привлек меня спокойным рассудительным характером, и с этим человеком мы за долгие годы дружбы ни разу не поссорились. Виктор-архитектор, в больших очках, в то время был больше занят своими проблемами: он увлекался постом и постился до того, что поражал всех своей невероятной худобой и вызывал чувство удивления силой воли.