Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Где-то под Иркутском поезд остановился на разъезде. Я сошел со ступенек: мне приглянулись трогательные и нежные пионы с синими склоненными головками. Сорвав небольшой букетик, я поставил его в стакан с водой. Тогда мне впервые открылась красота цветов. Сердце распахнулось навстречу этой нежной чистой красоте и словно соединилось с ней. Ошеломленный, я чувствовал, как оно постигает в цветах незримую Божественную суть творения, улавливая невыразимо тонкий и неуловимо прекрасный язык этой красоты.

— Что, пионы понравились, молодой человек? — обратился ко мне пассажир напротив.

— Да, понравились… — смущенно ответил я.

— Это заметно. Даже завидно… — усмехнулся он.

Синее безмятежие байкальских горизонтов вдохновило меня на поиски жилья. В одной глухой деревне мне приглянулась рубленая изба за смехотворную цену. Местные девчата прозвали меня «парень из Баку» и всегда шутливо кричали: «Эй, парень из Баку, выходи гулять!», когда проходили мимо избы, в которой я поселился.

— Для чего вы так говорите?

Мой вопрос смешил их до слез.

— Для залетна молодца и для красного словца! Понимай как хочешь! — хохотали они.

— Я вовсе не из Баку, а из Душанбе! — поправлял я.

— Нет, из Баку! — настаивали сибирячки, подмигивая друг другу.

Но когда в колодце летом я обнаружил на стенах полуметровый слой льда, — как объяснили мне местные жители: «Ну, это вечная мерзлота, однако!», - желание поселиться на Байкале пропало совершенно. Из любопытства я доехал даже до Читы, но угрюмые нравы глухих старообрядческих деревень с высокими заборами, где, как говорят, зимой снега не выпросишь, побудили меня взять билет обратно в Душанбе.

В Забайкалье я познакомился с таким же путешественником (он был постарше) из Москвы, который искал себе более тихое место среди необъятных увалов и займищ Сибири. Устав от долгих переходов по нарзанным источникам, я издали заметил в одной из глухих деревень несколько пожилых женщин сурового вида, закутанных в темные платки по самые глаза, стоявших у калитки с высоким, выше головы, забором, и намерился купить у них какой-нибудь еды.

— Брось, Федор, безполезно! Никаких продуктов здесь не выпросишь… — вполголоса сказал мой спутник.

— Здравствуйте, бабушки! Мы вот мимо идем, устали. Нельзя ли купить у вас немного молока и хлеба? — как можно доброжелательнее сказал я.

Ответом было настороженное молчание. Во дворе рвалась с цепи собака, судя по внушительному лаю, не из маленьких. После некоторого молчания одна из старух неприязненно произнесла:

— Идёте мимо, ну и идите себе! Нечего тут…

— Пойдем, Федор, — потянул меня за руку голодный товарищ. — Ничего у них не добьешься, говорил же тебе!

И вдогонку услышали:

— Выйдут из тюрем и бродят здесь, окаянные…

«Да, Сибирь — все же сложная штука! — подвел я итог своим поискам в этом завораживающем душу крае. — Но зато такой земли нигде на свете нет!»

В долгом утомительном движении по степям Западной Сибири сердце мое так жаждало снова увидеть родные горы в мерцающем мареве горячей дымки, что сами собой сложились слова, в которые осязаемо вошла энергия внутреннего переживания.

В хоралах камня — лейтмотив высот.На кручах пиков — взлет зубцов и башен.И туч опаловых стремительный полетНад необъятностью земных полей и пашен.

Им не подвластен ваш крутой изгибИ гребней удивительные всплески.В провалах каменных — движенье птиц иль рыб,Рождающих причудливые фрески?

Пытаюсь удержать неудержимый дух.Впиваюсь слухом в облачные гаммы.И удивляюсь — Он ли или это слухТворит в душе органные программы?

Тихие радости и открытия горной жизни выпадали на нашу долю с Авлиекулом в Пештове словно теплые майские дожди весной. Как-то в мае мы с ним попали на большую поляну цветущих нарциссов. Такого количества цветов я вообще не встречал: поляна сплошь была покрыта золотисто-белыми чашечками сладко пахнувших цветов. Густой нежный аромат плыл над землей. Под легким ветерком он становился таким сильным, что кружилась голова. Чудесный запах нарциссов то усиливался, то слегка ослабевал. Мы переглянулись с геологом и молча сели на пригорок, закрыв глаза. В этом неземном благоухании не хотелось ни говорить, ни куда-то идти. Мой друг в благоговении снял шляпу с головы и положил на землю. Прошло часа два нашего сидения и нужно было возвращаться на станцию, потому что подошло время смены сейсмолент. Мы с большой неохотой поднялись и ушли, позабыв среди цветов шляпу Авлиекула. На следующий день мы вернулись к своей поляне, чтобы забрать шляпу. Я накопал там целую корзину луковиц этих горных цветов и рассадил их на станции и у родителей в Душанбе. С тех пор нарциссы стали для меня чистым и прекрасным символом горного уединения. Еще я любил бродить по горам во время цветения дикой розы — шиповника, когда в лугах стоял тонкий аромат и все склоны были покрыты нежными цветами, как будто весенние дали открыли свои прекрасные глаза, смотрящие прямо в душу. Обычно цветение розы совпадало с цветением тамариска и все долины густо благоухали, разнося розовый дым пыльцы тамариска и белые облака лепестков дикой розы.

Весной мне удалось увидеть «поющее» дерево цветущей черешни. Цикад становилось все больше и звон их начал походить на звук работающей бензопилы, только более музыкальный. В одном углу нашего сада этот пронзительный звук был более оглушительным, особенно там, где стояла цветущая черешня. Подойдя поближе, я не поверил глазам: она вся была покрыта цикадами, каждая ветка и веточка издавали оглушительный звон. Присмотревшись, я заметил, что кора дерева полностью усеяна оставшимися хитиновыми коконами от выбравшихся из них цикад. До поры хитиновые гусеницы сидят неподвижно, уцепившись жвалами за кору растения, а когда приходит жара, эта ужасная оболочка трескается и из нее выползает удивительно красивое создание с жемчужными крылышками. Обсохнув, эти создания взрываются целым каскадом оглушительных трелей, являя нам чудесное преображение, происходящее в природе.

Когда в конце мая в горы потянулись отары пастухов, мне довелось ночевать в ущелье соловьев, куда нас с геологом привезла лесхозная машина после возвращения с водопада. У костра пастухи готовили чай, а мы с Авлиекулом прилегли на подстилку из толстого грубого войлока. Стемнело… Над хребтом, выбираясь из зарослей леса, медленно всходила полная луна, заливая горы призрачным светом. Только пастухи настроились на долгую неспешную беседу с гостями, как море соловьиных трелей обрушилось на нас со всех сторон. Тысячи или даже несколько тысяч соловьев во все свои соловьиные голоса объединились в один громадный неумолчный хор. Свист стоял такой, что не было слышно голоса собеседника. Беседа не получилась и пастухи с досадой ушли в свою палатку. У догорающего костра остались только мы вдвоем с Авлиекулом и молча, до глубокой ночи, слушали с упоением величественную симфонию леса.

Принимать гостей для Авлиекула являлось священной обязанностью. Кто бы ни постучался в наш дом, он усаживал гостя в просторной комнате, расстилал шелковые курпачи — узкие ватные коврики, обшитые шелком, и новый дастархан — цветастую скатерть, ставил лучшее угощение и развлекал приезжего до тех пор, пока того не клонило в сон. Однажды он играл на дутаре и пел до трех часов ночи. Когда гости уехали, я спросил своего друга:

— Устал, Авлиекул?

— Сильно устал, даже охрип!

— Так пошел бы спать!

— Ну что ты! Никак нельзя! Гостя оставить — это грех… Его еще нужно спать уложить!

Такое самоотверженное гостеприимство вызывало уважение. Порой Авлиекулу хотелось разобраться в религии и он спрашивал:

— Федор, я часто слышу, люди говорят — «надо спасаться, надо всем спасаться!» А от чего спасаться? Живем хорошо, не воруем, не убиваем… Не понимаю!

— От греха нужно спасаться, Авлиекул!

— Так мы особо и не грешим!

— Если мы говорим, что не грешим, то этим себя обманываем… Разве не бывает, что мы, к примеру, на девушек засматриваемся или на близких людей сердимся?

— Бывает, конечно. Ведь я еще иногда вино пью и от сала не отказываюсь…

— Значит тот, кто любит все это, тот Бога не любит, верно?

— Верно.

— Вот так нас обманывает дьявол. Поэтому от дьявола и нужно спасаться!

— Ну, это мне понятно. От шайтана, значит…

— Примерно так, Авлиекул!

— Знаешь, прошу тебя, учи моих детей, а то мне все некогда им об этом говорить.

— Так они же еще маленькие.

— Ну, когда подрастут!

— Когда подрастут, тогда посмотрим! Я сам пока еще Бога ищу… — отвечал я и задумывался: годы идут, а мне все еще не ясно, удастся ли душе моей стяжать спасение, о котором я говорю другим?